Тем временем Гаврилов пару раз возвращался к яхте. На его лице было написано легкое недоумение. Он не мог понять, что случилось с Гифтом, но предпочитал хранить свои мысли при себе. Лаваль не должен был получить от него никакой информации.
* * *
Все люди (за исключением Гифта и отделенного решеткой Тамплиера) стояли плотной группой. Время от времени они садились или прислонялись к стене того, что представляло собой нечто вроде арены, окруженной огненным кольцом. Здесь существовало искусственное тяготение; механические хозяева снабжали их воздухом, а время от времени — водой и пищей, обеспечивая минимум, необходимый для поддержания жизни как доброжилов, так и зложити. Они были вынуждены это делать, если и в самом деле хотели задать им вопросы и раскрыть тайну непостижимой соларианской психики.
Тем временем беседа соларианцев вернулась к тому, в состоянии ли берсеркеры смоделировать человека. Почему эти машины с огромными вычислительными возможностями и техническим искусством до сих пор не сумели достичь успеха? Как будто этому мешало какое-то встроенное в них приспособление.
— Берсеркеры никогда не могли создать копию соларианца или любой другой формы разумной жизни, которая была бы на первый взгляд неотличима от оригинала. Впрочем, кажется, они и не желали… вернее, были не в состоянии предпринять такую попытку.
— Почему же?
— Я думаю, этого не знает ни одно органическое существо в нашей галактике.
Лаваль еще раз выразил свое глубокое презрение ко всем представителям органической жизни. Судя по тому, каким взглядом он смотрел на собственные руки, этот человек причислял к людям и себя самого.
Затем один из трех доброжилов предложил объяснение. Машины не хотят унижать себя, моделируя презираемую ими жизнь.
И тут из-за кулис донесся голос почти забытого ими пленного Тамплиера:
— Они уже унизили себя. По крайней мере, те, кто якшается с такой мразью, как вы. Они собаки, а вы — их блохи. Или вши?
Один из доброжилов бросился к Тамплиеру и попытался ударить его, но тщетно. Человек, заключенный в куб, захохотал как безумный, а затем начал петь.
Машина, неустанно пытавшаяся понять мотивы поведения людей, захотела послушать продолжение.
Пленник был рад стараться.
Он трубит в трубу, которой никогда не дать отбой,
Грозный судия читает в глубине души любой.
О, ликуйте, мои ноги, заостряйся, разум мой,
Это наш Господь грядет!
И тут все надолго замолчали.
А растроганный Гифт стоял, прижавшись к прутьям своей клетки, и слушал. Наверно, за несколько веков, которые длилась война, берсеркерам объясняли концепцию Господа тысячу раз, причем объяснения сильно зависели от того, какую религию исповедовал рассказчик, а потому противоречили друг другу. Холодные циники-доброжилы говорили одно, запуганные до смерти пленники — другое, фанатичные миссионеры, пытавшиеся обратить нежить в истинную веру, — третье. Однако невозможно было представить себе, что мертвая машина в состоянии усвоить идею Небесного Создателя как первопричины всего сущего.
В данный момент берсеркер — компьютер или программа, видимо, командовавшая эскадрой, которой предстояло завершить опустошение принадлежавшей соларианцам части Залива, — пытался понять, что это за труба и как ноги могут ликовать.
А затем он, как и раньше, потребовал объяснить смысл этой песни и что она означает для живых единиц, которые, судя по всему, черпают силы в концепции этого таинственного Господа, которого считают своим предводителем.
— Где можно найти это божество, которое ты называешь Господом? — спросил он у пленника.
— Повсюду, — не задумываясь, ответила голова, которая казалась лишенной тела.
— Я не ощущаю его, — ответил берсеркер.
— Ты не годишься для этого.
Гаврилов вскочил и шагнул к барьеру, собираясь наказать пленника, а когда из этого ничего не вышло, уныло присел на корточки.
Видимо, эта сцена не произвела на берсеркера ни малейшего впечатления. Во всяком случае, Учитель никак не прокомментировал возмутительное поведение живой единицы.
Впрочем, подумал Гифт, Учителя могло отвлечь некое неизвестное людям обстоятельство, помешавшее ему продолжить наблюдение.
Гифт несказанно дивился дерзости пленного Тамплиера. Это было своего рода безумие, возможно, вызванное действием каких-то наркотиков. Время от времени беспомощный пленник снова начинал петь песню — ту самую, которую когда-то рычал Траскелук.
Вижу Господа в сиянье окруженных лагерей,
Где в лугу сыром разбиты сто походных алтарей,
При свечах читаю речи, коих не было мудрей.
Время Господа грядет! Вижу огненные строки,
зрю расплавленную сталь…
Песня еще раз возбудила любопытство берсеркера. Машина прервала ее и скрипучим голосом спросила, что означают слова о расплавленной стали.
— Ты расскажешь это либо сейчас, либо позже, во время допроса.
Но Тамплиер продолжал петь:
Лаваль переключил внимание на Флауэр и вновь начал расспрашивать ее. Голос «вице-короля» был вкрадчивым и тихим, но в его манерах появилось нечто садистское. Он стал рассказывать девушке про страшные мучения, которым обычно подвергают пленников, и принялся убеждать, что ее статус доброжила пока ничем не подтвержден.
Гифт хотел было прикрикнуть на мерзавца, но понял, что это отнюдь не облегчит Флауэр жизнь.
Кроме того, Лаваль сумел намекнуть, что Гаврилова тоже нельзя считать настоящим доброжилом.
Естественно, Гаврилов возмутился, и мужчины обратились к машине, попросив рассудить, кто из них прав.
Скорее всего слова Лаваля были пустой болтовней. Как только люди сообщали машине всю полезную для нее информацию, их быстро убивали. В конце концов, целью берсеркеров была смерть, а не боль. Боль — часть жизни.
Уничтожение органических тел, как и все остальное, связанное с людьми, было делом грязным, хлопотным и требовало от убийц множества дополнительных усилий. Следовало удостовериться, что все микроорганизмы, неизбежно существовавшие в телах соларианцев, также тщательно истреблены. Микробы тоже были живыми организмами — следовательно, их требовалось уничтожать. Берсеркерам удалось вычислить, что к той же категории относятся и вирусы.
Среди специалистов, никто из которых в глаза не видел настоящего берсеркера, было широко распространено мнение, что в обмен на сотрудничество машины даруют пленникам быструю смерть, выкидывая их голыми в космос. Или бросая в некое подобие огненной печи, где органика становится топливом для двигателей и где не могут выжить даже микроорганизмы, неизменно присутствующие в телах зложити.
Наконец Лаваль отпустил Флауэр. Ненадолго. В его взгляде читалось садистское удовлетворение. Все равно никуда не денется.
