– Где ж я его возьму вам?
– А нарисуйте! Вы ж художник!
– Мразь… – сказал Белов вполголоса.
Но Владислав Львович, конечно же, услышал: его называли так не впервой в его долгой жизни.
– Значит, вот как мы с вами тогда поступим! Вы подумайте, недельку-другую, может быть, чего и придумаете. Но только думать теперь вы будете не в Хилтоне и не в Савойе-Шератоне, а в общей камере на Бутырском валу. Там быстро вспомните, надеюсь. Это вам не Петровка, тридцать восемь, пять звездочек с девочками-ленточками.
– Да как же вам не стыдно! – сморщился Белов.
– Ну, нет! Тут вам, не мне, стыдно быть должно: венчаться в кашемировом пальто, стоять пред алтарем в наручниках!
– Эх, Владислав Львович… – вздохнул Белов. – До седых волос дожили, а все не знаете: Бог не в алтаре, не в церкви, не в наручниках и даже не на небе. Бог в душе. Там! Если он есть, конечно, там.
– Конечно! – кивнул, соглашаясь, Власов. – Если денег полные карманы – так и Бог в душе будет. Это понятно! Как же в состоятельной душе – да не поселиться-то! – Он встал и, выйдя в коридор, позвал: – Конвойных – увести!
– Считайте, что я от дела отстранен, – успел шепнуть Калачев. – Настучал, гнида, на коллегии.
Белов в ответ только вздохнул: сожалею, дескать, Иван Петрович…
– В Бутырку, в общую! На самых общих основаниях!
* * *
Круги ада, на которые ступил Белов с легкой руки Власова, начинались вовсе не с общей камеры, как думалось Белову, а с нескончаемого ожидания «места» – с сидения в зарешеченных «отстойниках», «накопителях», «аккумуляторах», «предбанниках».
– Послушайте, капитан! – не выдержал, взорвался Белов, переменив за день восемь или девять промежуточных временных клеток и, естественно, ни разу не получив никакой ни еды, ни питья. – Сколько можно вас ждать?
– Сидишь – и сиди!
– Так и я про это: давай сажай куда-нибудь! Сколько можно здесь лавку-то протирать?!
– Цыц! – ответил капитан. – Найдем куда – воткнешься сразу!
– Да я со вчера не ел!
– Определим – там и покормят. – Подумав, капитан добавил: – Может быть.
– Да это просто издевательство!
– Нет, ошибаешься. Это всего-то навсего «на самых общих основаниях». Во! А то привыкли всюду, безо всякого.
– То есть?
– То есть – сиди и жди. Вот так. И привыкай помалкивать в тряпочку. Здесь не балет тебе!
«Почему балет? – подумал Белов. – Психи. Кругом одни психи».
* * *
В общую камеру его определили уже после одиннадцати.
Отпирая дверь камеры площадью метров двадцать и содержащей не менее сорока человек, плотнейшим образом лежащих на общем деревянном подиуме, надзиратель отступил на полшага назад в коридор и, воротя морду вбок, чтоб не дышать испарениями десятков немытых тел, процитировал:
Вот твоя деревня, вот твой дом родной, Щас поедешь в санках по горе крутой…
* * *
Свет в камере ночной, тусклый. Народ храпел, стонал во сне, причмокивал, скрипел зубами… При появлении Белова никто и ухом не повел.
Хотелось лишь одного: прилечь, уткнуться лицом – хоть в плинтус, и до утра забыться.
Но как тут ляжешь? Между людьми и ладонь не всунешь. Чуть, может, посвободней было у параши. Не то чтобы там было место, а так – скорей надежда на него.
Белов толкнул слегка, будя, приличного на вид мужчину – в очках, похожего на интеллигента:
– Вы чуть-чуть не подвинетесь? Совсем немного. Мне бы хотелось прилечь.
– Куда? – мужчина, одурев от сна, от духоты и смрада, чуть приподнялся на локте: – Ты что, не видишь, что ли? И так-то лежат все на боку.
– А мне куда тогда деваться?
– У них спроси, – мужик кивнул на дверь.
– Так они меня сюда и запихнули. Не сам же я себе здесь заказал место.
– Ты в госпиталь тогда, скажи, попросись в больницу. Вон, постучи, скажи, заболел. В больнице на кровать положат.
– Да я здоров, не поверят.
– А ты попроси Стаса, вон он, четвертым от меня лежит. Он всех знает. Он все объяснит и поможет – в больницу-то, на кровать. Он троим уже тут помог, перед тобой.
* * *
– Тряси его сильней! Он спит как мертвый, – вполголоса сказал интеллигент.
– А?!? – Стае вдруг вскочил, встал на ноги, как чертик из коробочки. – Чего?!?
– Простите, что разбудил. Вон тот мужчина посоветовал мне к вам обратиться. Вы можете помочь попасть в больницу?
– А?! – Стае спросонья только хлопал глазами. Через секунду до него дошло. – В больницу тебе? Или в лазарет?
– В больницу. На кровать.
– Да. Это я могу! – кивнул мужик и в тот же мир обеими руками вцепился в горло Белова.
Белов захрипел и, пытаясь вырваться, скосил глаза в сторону интеллигента у параши
Тот, лежа на боку, опираясь на локоть, заметил с радостью, почти со сладострастием:
– В больничку разом щас! Потерпи. Он те горло сломает, хрипело смятое когда – они без звука кладут! Кого – на кровать, кого – на стол.
Сознанье уплывало. В глазах остался только черный круг с ярко светящейся каймой… Тело, живущее как бы отдельно от сознания, своим собственным разумом мгновенно вдруг ощутило конец и какой-то панической судорогой сообщило об этом главному, большому сознанию.
Белов, хрипя, с неимоверным трудом все же вскинул руки и понял, что они уже не вполне подчиняются мозгу, просто висят, едва удерживаемые у лица. Ноги внезапно подломились, словно кто-то сзади шарахнул палкой под колено.
Падая на спину, он все же заставил себя сконцентрироваться на цели, схватить душителя за кисти рук, за пальцы.
– А-а-а! – камера огласилась истошным воплем душителя.
Но даже его истошный крик не заглушил хруст ломаемых костей обеих рук.
В ту же секунду дверь с громким лязгом распахнулась, влетели надзиратели – не менее пяти человек – с дубинками, стремглав: как будто бы только того и ждали…
– Он руки, руки мне! – душитель протянул милиционерам свои кисти, висевшие безвольно вниз и замершие – как у пианиста на стоп-кадре.
– В больницу! – распорядился старший надзиратель. – А этого – в холодную! – он указал дубинкой на Белова.
* * *
– В больницу Стаса! – Белов, влекомый коридором, услышал за спиной донесшийся вслед комментарий интеллигента от параши. – Руки поломать – кладут без звука!
И камера захохотала, застучала, завизжала, взорвалась, – в десятки глоток.
* * *
Как холодно! Не сядешь и не ляжешь – ледяная сырость.
