– Мужчинка, сестры!.. – воскликнула первая.
– Да… – выдохнула вторая.
– Ну, кто не спрятался, мы не виноваты! – рассмеялась третья.
Солдат подумал, что формула «кто не спрятался, мы не виноваты» гармоничнее смотрелась бы на дверях военкомата, особенно во время призыва. Воспоминание об армии пробудило Колю от дремы. Он распахнул глаза и понял: три девичьих голоска ему не приснились.
Жаль, дамочки были отнюдь не прекрасными. Судя по одежде, крестьянки. На троих у них набиралось шесть глаз, что само по себе статистически неплохо. Только вот первая, постарше, лет девятнадцати, была одноглазой, средняя, семнадцатилетняя, двуглазой, а младшая, не больше пятнадцати годков от роду, трехглазой.
Лавочкину доводилось видеть циклопа. Лицо старшенькой походило на циклопье: единственное око располагалось над переносицей, в центре лба. Двуглазая была симпатичной нормальной девушкой. У младшенькой вместе с привычной парой глаз моргал третий – во лбу.
«Прямо как на картинках в аномальной прессе», – хмыкнул парень.
– Кто вы такие?
Дамочки по очереди представились:
– Одноглазка.
– Двуглазка.
– Трехглазка.
– Очень приятно… – промямлил Лавочкин, удрученный столь прямой связью внешности и имен незнакомок.
Похоже, с воображением у их родителей было негусто. Зато не спутаешь!
– Врет! – заявила Трехглазка. – Ему неприятно.
– Почему ты так решила? – спросил солдат, пряча взгляд.
– Третий глаз – это тебе не хухры-мухры, – сказала Одноглазка. – Он в самую суть зрит.
– Мне двух хватает, – буркнул Коля.
– Да, мы с сестричками заметили, что ты такой же урод, как и наша средненькая, – презрительно процедила Одноглазка.
– Хм… А я полагал, у меня все в порядке…
– Правильно говорит дед Семиух, – встряла Трехглазка, – уроды занимаются самообманом.
Младшая совсем не игриво толкнула среднюю локтем. Двуглазка не ответила, лишь чуть отодвинулась от сестры.
– Тут я с твоим дедом Восьминогом полностью согласен, – съязвил парень.
– При чем тут Восьминог? – прищурилась Одноглазка. – Восьминог нам дядька, да и тот двоюродный.
– Ладно, сестры. Пора отвести его в деревню, – подытожила Трехглазка.
– Вас целая деревня?! – Лавочкин представил селение, полное Семиухов, Восьминогов и Многоглазок.
Он сыронизировал про себя: «Прямо как в Петербурге, в музее… Ну, там где в пробирках заспиртовано всякое… Как же его?..»
– А зачем я вам? – спросил солдат.
– Будешь шутом.
– Я не умею шутить.
– А тебе не нужно, ты и так смешной, – заржали Одноглазка с Трехглазкой. – Ага, а то наша дуреха всем надоела.
Коля посмотрел на Двуглазку. Та уставилась куда-то мимо. Взглядом сломленного, затюканного человека.
«Елки-моталки… А девчонка-то единственная нормальная в целой деревне. Можно сказать, за всех нас отдувается», – подумал Коля. В его памяти всплыли детские воспоминания: он с друзьями частенько дразнил старого хромого соседа. Стало стыдно, и захотелось помочь Двуглазке.
Парень встал с травы.
– Никуда я не пойду. Более того, если ты, Двуглазка, готова, то я возьму тебя с собой и уведу к нормальным людям.
– К уродам?! – снова рассмеялись младшая со старшей.
Средняя недоверчиво заглянула в Колины глаза.
– Не бойся, – сказал он. – Захочешь – поселишься у гномов, а не захочешь – отведу к доброй женщине Красной Шапочке.
Солдат протянул руку, мол, пойдем.
Двуглазка поверила. Кивнула, шагнула к незнакомому парню.
– Эге, не так скоро! Чего захотели! – взвизгнула Одноглазка. – На этот случай с нами гуляет братец. Кстати, где он?
– Вон, в роще, – подсказала Трехглазка. – Грибы ищет.
Лавочкин обернулся в указанном направлении. Из кустов торчала большая голова. Братца наверняка звали Трехрот Двуносыч. Особого ума на лице не читалось.
– Эй, брат! – проорала Одноглазка. – Тут нас обижают! Защищай!
Родственничек выскочил из-за густых ветвей, и у Коли возникло подозрение, что имя защитника все же Четырехрук.
К поясу красавца были пристегнуты четыре сабли.
– Для крестьянина он слишком благородно вооружен, – проговорил солдат, скорее себе, чем сестрам Четырехрука.
– Мы – из обедневшего дворянского рода, – высокомерно произнесла Трехглазка. – У нас такое мощное и роскошное генеалогическое дерево, что…
– Я бы на твоем месте этим чахлым кустиком не хвастался, – закончил за нее Коля.
– Бра-а-ат! – капризно завопила Трехглазка. – Оскорбляют!..
Рядовой Лавочкин заметил: Четырехрук не может быстро бегать – кривоватые ножки ковыляли, а не шагали. Солдат мысленно сравнил его с комодом: братец «разноглазок» был настолько коренаст и ширококостен, что казался квадратным.
Наконец отпрыск обедневшего рода вывалился на берег речки. Выхватив из ножен все четыре сабли, боец отчаянно закрутил ими, рискуя отхватить себе какую-нибудь часть тела, и торжественно выкрикнул тремя ртами:
– Презренный оскорбитель! Я желаю скрестить с тобой клинки!
– Скрестить?! Ишь ты, мичуринец, – нервно хохотнул Коля, сжимая рукоять единственного кинжала. – И потом, у тебя преимущество.
– Нет, это у тебя недостаток.
«Болтает ловко, да вряд ли догонит», – постановил солдат.
– Двуглазка, – сказал он. – Если ты не передумала, то самое время смываться.
Прихватив ее за руку, парень побежал к коню. Девушка не растерялась, не замешкалась.
Сестры не двинулись, полагаясь на удаль братца. Тот закосолапил вслед беглецам, крича нечто разочарованно-оскорбительное. Но Коля и Двуглазка уже садились на коня.
– Вернись и сразись со мной, уродец! – сипел Четырехрук.
– Мы не гордые, – шепнул Двуглазке Лавочкин и стукнул жеребца каблуками по бокам.
Проскакав около часа, солдат и его новая спутница сделали привал. Перекусили.
– Как зовут твоего брата? – спросил Коля.
– Не знаю почему, но Трехчленом, – ответила девушка.
– Теперь понятно, отчего он так бесшабашно у пояса сабельками машет.
Помолчали.
– А что за у вас деревня-то такая? – поинтересовался он.
– Давным-давно наши предки ушли от людей, которых мы называем уродами. По легенде, уроды смеялись над нами… над ними. Вот они и удалились на границу Драконьей долины. Там нет уродов, а драконы забредают к нам не часто. Так и живем… живут.
