Майк смотрел ему вслед, пока тот не скрылся за углом, а затем, хотя больше всего хотелось лечь поспать, отправился в ближайшее кафе почитать свежую газету и посмотреть новости по телевизору.
Слова «озеро Сент-Этьен» попались ему на глаза, едва он открыл страницу уголовной хроники: влюбленная норвежская парочка, остановившаяся в кемпинге у озера Сент-Этьен, купаясь на рассвете, обнаружила труп молодого мужчины. Неизвестный получил семнадцать ножевых ран, причем каждая была смертельной. Личность погибшего выясняется. И никакого упоминания о пропавшей девочке семи-восьми лет.
Майк дождался девятичасового выпуска новостей. И не зря — первый сюжет был о «Бойне на озере Сент-Этьен», как назвал это диктор.
Да, все началось с того, что молодожены, надумавшие романтически встретить зорьку, обнаружили на мелководье обезображенный труп мужчины лет тридцати с небольшим. Было высказано предположение, что жертвой стал один из обитателей кемпинга, однако администратор не смог опознать неизвестного, хотя и припомнил несколько постояльцев, которые по возрасту и внешним данным походили на погибшего. Немедленно был нарушен утренний покой еще четырех обитателей кемпинга, а в пятом домике, сколько ни стучали администратор и полиция, никто не отзывался. Дверь открыли запасным ключом — и к трупу на озере добавилось еще три мертвых тела: молодая женщина и трехлетний малыш лежали в проходе между кроватями, а в постели у окна полусидел, откинувшись на стенку, мальчик лет шести. Женщина и старший мальчик были застрелены, малышу перерезали горло, а мужчина был едва ли не разрезан на куски.
Бесстрастный взгляд камеры скользил по комнатке, задерживаясь на распростертых телах, лица которых были искусственно замутнены, и Майк понял, почему старший инспектор Коэн связал девочку-найденыша с «бойней на озере Сент-Этьен» — на старшем мальчике были точно такие же фланелевые штанишки с ярким рисунком.
Свидетелей не оказалось; никто не слышал ни выстрелов, ни криков. К тому же именно с двенадцати до половины первого ночи, когда, по заключению эксперта, были убиты эти люди, над кемпингом бушевала гроза, и за раскатами грома и визгом девиц из гулявшей по соседству компании трудно было расслышать что-то еще.
Репортеры отметили странную деталь: в такой поздний час дети не спали.
Дело было кровавое, грязное, громкое даже для большой страны, не то что для маленькой тихой Северингии, и Майк Касслер вляпался в него по самые уши, потому что какому-то подонку взбрело в голову подкинуть несчастную израненную девчонку к нему в квартиру.
О господи! Квартира! Майк похолодел. Каким же он был идиотом, когда рассказывал полицейским басни о том, что нашел девочку на улице — а у самого в комнате кавардак и потеки детской крови…
Он бросил на столик деньги и чуть не бегом бросился домой. У подъезда остановился. Квартира вдруг представилась ему ловушкой, из которой одна дорога — в тюрьму.
«Не паникуй! — уговаривал он себя. — В полиции ведь не спрашивали, что я делал в этом районе, и адрес я назвал другой». Благоразумие подсказывало отправиться именно по тому адресу, что был назван в полиции, но тут же нашептывало, что дождевая вода с кровью просочится этажом ниже, соседи вызовут домовладельца, тот вскроет дверь, увидит кровавые пятна и… Он поднялся к себе на пятый этаж, отпер дверь и застыл, не решаясь ни войти, ни убежать. У стены в расслабленной позе сидел в старом кресле Коэн и, казалось, дремал.
Молчание длилось несколько долгих секунд.
— Итак, Кушлер, где же вы нашли девочку? — не меняя позы, выговорил наконец Коэн.
Майк прошел в комнату, захлопнул за собой дверь, упал на стул напротив Коэна и сказал:
— А-а, плевать! Хотите верьте, хотите — нет! Дело было так…
2
Убийства на озере Сент-Этьен так и остались нераскрытыми. Не удалось найти преступников, не удалось определить мотив, ни даже установить личности погибших. Французские паспорта на имена Мариуса и Жанны Дюрок казались настоящими, но полиция Бордо сообщила, что Мариус и Жанна Дюрок преспокойно живут себе на улице Гюго и могут показать паспорта с точно такими номерами, а кроме документов, их личности могут подтвердить десятки соседей, знающих их едва ли не с пеленок.
Девочка, единственная оставшаяся в живых, молчала; не сказала даже, как ее зовут и сколько ей лет. В конце концов ее определили в приют и дали фамилию в честь Георга Шевальера, чьим именем называлась улица, на которой ее якобы нашел Майк Касслер. В приют ее принимали сестра Сандра и сестра Лузия, поэтому окрестили ее именами этих благочестивых невест Христовых.
Майк Касслер почему-то чувствовал себя обязанным заботиться о девочке и раз в месяц наведывался в приют с нехитрыми гостинцами. Свидания проходили в присутствии одной из сестер-воспитательниц. Майк неловко выкладывал на стол игрушки и лакомства, а девочка неизменно молчала, равнодушно глядя в пол.
Но через полгода Майк попался и сел в тюрьму за мелкий шантаж. Писать девочке письма он стеснялся, ограничивался открытками, в которых поздравлял то с Рождеством, то с Новым годом, то с Пасхой, а то с именинами — днями святых Сандры и Лузии.
3
В свои двенадцать лет Занни Шевальер была сущим исчадием ада, хотя по внешности ее ничего такого сказать было нельзя. За последние два года она заметно подросла и приобрела подростковую угловатость, но волосы ее остались на диво светлыми и пушистыми, и ангельски-невинным оставался ясный взор светло-карих глаз — хоть святую с нее пиши.
Когда-то воспитательницы пытались добиться от Занни хоть слова, а сейчас они были бы рады, если бы она замолчала. Ее ложь была изощренной, безупречно правдоподобной — и совершенно бескорыстной. Она сеяла вокруг себя дрязги и неприязнь, что называется, из любви к искусству. Сестры-воспитательницы не уставали дивиться: за что эта невинная девочка так ненавидит всех и вся? Впрочем, тут же припоминали, как она появилась в приюте, грустно вздыхали и смиренно крестились.
Несколько раз ее брали на воспитание в семьи, но быстро, самое большее через полгода, возвращали, жалуясь сестрам, что стоило Занни появиться в семье, как атмосфера становилась невыносимой: вспыхивали склоки, начинались скандалы, семья оказывалась на грани развала. Все попытки выяснить причину ее ненависти разбивались о невинный удивленный взгляд, как бы вопрошающий: «А что, разве я сказала что-то не так?»
Сама Занни предпочитала одиночество. В приюте у нее были свои потайные местечки, куда она пряталась от назойливой опеки сестер-воспитательниц. Ее не останавливали ни грязь, ни темнота, ни мыши, ни пауки; негодование воспитательниц при виде одежды, вываленной в пыли и паутине, тоже мало ее трогало — Занни ничего не боялась.
Точнее, почти ничего, потому что панически, всем своим существом, Занни боялась высоты. Она прекрасно понимала, что смешно бояться высоты так, как боится она: с колотящимся сердцем стоять на табуретке, доставая что-то с верхней полки шкафа, с зажмуренными глазами проходить по мостикам в парке, каждую секунду опасаясь, что кто-нибудь толкнет и она, потеряв равновесие, свалится за перила. Конечно же, все это было смешно, но Занни не смеялась и не допускала, чтобы над ней смеялись другие. Она тщательно избегала ситуаций, в которых могла бы выдать свой страх, а ее слава неуживчивой, капризной и даже скандальной особы помогала маскировать эту неподвластную разуму фобию.
