– Снимите наручники, – сказал Габриель тюремщику.
– Это против правил.
Габриель так посмотрел на тюремщика, что через минуту наручников не стало.
– Лихо вы это проделали, – сказал Радек. – Это еще один ваш психологический способ воздействия? Хотите показать вашу власть надо мной?
Габриель пододвинул к себе жесткий железный стул и сел.
– Я не думаю, чтобы при данных условиях подобная демонстрация была необходима.
– Наверное, вы правы, – сказал Радек. – Так или иначе, я восхищен тем, как вы провели все дело. Хотелось бы мне думать, что я мог бы проделать это так же хорошо.
– С кем? – спросил Габриель. – С американцами или с русскими?
– Вы намекаете на заявления этого идиота Белова в Париже?
– А они соответствуют действительности?
Радек молча смотрел на Габриеля, и на несколько секунд что-то от прежней стали вернулось в его голубые глаза.
– Когда играешь в игру так долго, как это делал я, заключаешь много союзов и участвуешь в стольких обманах, то под конец порой трудно понять, где проходит водораздел между правдой и ложью.
– Белов, казалось, был убежден, что знает правду.
– Да, но, боюсь, это убеждение дурака. Видите ли, Белов не мог знать правду. – И Радек переменил тему: – Я полагаю, вы видели сегодняшние утренние газеты?
Габриель кивнул.
– Он победил с бо́льшим превосходством, чем можно было ожидать. Похоже, мой арест способствовал этому. Австрийцы никогда не любили чужаков, которые вмешиваются в их дела.
– Вы ведь не злорадствуете?
– Конечно, нет, – сказал Радек. – Мне только жаль, что я дешево продал себя в Треблинке. Возможно, мне не следовало так легко соглашаться. И я не так уж уверен, что избирательная кампания Петера пострадала бы из-за того, что стало бы известно о моем прошлом.
– Есть вещи политически несовместимые – даже в такой стране, как Австрия.
– Вы недооцениваете нас, Аллон.
Габриель дал тишине установиться между ними. Он уже начинал жалеть, что согласился прийти.
– Мордехай Ривлин сообщил, что вы хотите меня видеть, – примирительно сказал он. – Я не располагаю большим количеством времени.
Радек немного выпрямился на стуле.
– Я подумал, что вы могли бы оказать мне профессиональную услугу, ответив на пару вопросов.
– Это зависит от вопросов. И мы с вами не принадлежим к одной профессии, Радек.
– Да, – согласился Радек. – Я был агентом американской разведки, а вы – убийца.
Габриель встал со стула. Радек поднял руку.
– Подождите, – сказал он. – Сядьте. Пожалуйста.
Габриель снова сел.
– Человек, позвонивший ко мне домой в ночь, когда меня выкрали…
– Вы хотите сказать – арестовали?
Радек наклонил голову.
– Хорошо, арестовали. Я полагаю, это был самозванец.
Габриель кивнул.
– Он отлично сыграл. Как это он сумел так хорошо войти в роль?
– Вы же не ожидаете, что я стану отвечать вам на это, Радек?
– У вас явно была запись его голоса.
Габриель посмотрел на свои часы.
– Я надеюсь, вы не заставили меня ехать в Яффу, чтобы задать мне один вопрос.
– Нет, – сказал Радек. – Есть еще одна вещь, которую я хотел бы знать. Когда мы были в Треблинке, вы упомянули, что я принимал участие в эвакуации узников из Биркенау.
Габриель прервал его:
– Можем мы наконец оставить в покое эвфемизмы, Радек? Это не была эвакуация. Это был «Марш смерти».
Радек с минуту молчал.
– Вы упомянули также, что я лично убил несколько узников.
– Я знаю, что вы убили по крайней мере двух девушек, – сказал Габриель. – Я уверен, что их было больше.
Радек закрыл глаза и медленно кивнул.
– Их было больше, – сказал он словно издалека. – Много больше. Я помню тот день, словно это было на прошлой неделе. Я уже какое-то время чувствовал, что приближается конец, но, увидев эту вереницу узников, марширующих в направлении рейха… я понял, что это – Götterdämmerung. Это были настоящие Сумерки Богов.
– И тогда вы начали убивать?
Он снова кивнул.
– Мне поручили сберечь их страшную тайну, а затем выпустили несколько тысяч свидетелей живыми из Биркенау. Я уверен, вы можете представить себе, что я чувствовал.
– Нет, – вполне искренне сказал Габриель. – Я не в состоянии представить себе, что вы чувствовали.
– Там была девушка, – сказал Радек. – Помню, я спросил ее, что она станет рассказывать своим детям про войну. Она ответила, что расскажет им правду. Я приказал ей солгать. Она отказалась. Я убил двух ее подруг, а она по-прежнему не сдавалась. По какой-то причине я дал ей уйти. После этого я перестал убивать узников. Посмотрев ей в глаза, я понял, что это бесполезно.
Габриель опустил глаза на свои руки, не желая попадаться Радеку на удочку.
– Я полагаю, эта женщина и была вашей свидетельницей? – спросил Радек.
– Да.
– Странно, – сказал Радек, – но у нее были ваши глаза.
Габриель поднял глаза. Помедлил и произнес:
– Мне все так говорят.
– Это была ваша мать?
Снова помедлил, потом сказал правду.
– Я готов выразить мои сожаления, – сказал Радек, – но я понимаю, сколько бы я ни извинялся, это ничего для вас не значит.
– И вы правы, – сказал Габриель. – Не говорите ничего.
– Значит, вы это совершили в память о ней?
– Нет, – сказал Габриель. – В память обо всех них.
Тут дверь вдруг отворилась. Тюремщик вошел в комнату для допросов и объявил, что пора ехать в «Яд Вашем». Радек медленно поднялся и протянул руки. Пока ему надевали наручники, он все смотрел в лицо Габриеля. Габриель проводил Радека до двери, затем проследил за тем, как он прошел по огороженному проходу в ожидавший его фургон. Габриель достаточно насмотрелся. Теперь он хотел просто забыть.
Выехав из Абу-Кабира, Габриель поехал в Софед повидать Циону. Они перекусили в маленьком кафе в квартале художников. Она пыталась заставить его разговориться о деле Радека, но Габриель, расставшись всего два часа назад с убийцей, был не в настроении говорить и дальше о нем. Он заставил Циону поклясться, что она будет держать в тайне его участие в деле, затем переменил тему разговора.
Какое-то время они поговорили об искусстве, потом о политике и, наконец, о том, как будет строиться жизнь Габриеля. Циона знала о существовании пустой квартиры на расстоянии нескольких улиц от ее собственной. Квартира была достаточно большой, чтобы устроить в ней студию, и была одарена самым замечательным светом в Верхней Галилее. Габриель пообещал подумать об этом, но Циона снова поняла, что он лишь старается успокоить ее. Глаза его снова стали мятущимися. Ему уже не терпелось уйти.
