несколько дней принимать жидкую пищу.
Это улучшение, конечно же, не могло продолжаться долго. Через несколько дней она впала в кому, и в четыре часа утра доктор Шернвалл сказал всем, кто был в её комнате и в длинном коридоре, что она умерла.
Мы, кто знали мадам Островскую с Ессентуков, утратили существенное звено в Работе, хотя она была одновременно, так сказать, незаметной и всегда присутствующей. Она любила подолгу беседовать с моим мужем по-русски, когда она рассказывала ему о своей жизни, о которой мы так мало знали. Вместе они вспоминали всё, что мы пережили с тех пор, как встретились. Я знала, что её жизнь была полна страданий, но все мы были свидетелями необычайных изменений, которые произошли в ней за последние несколько лет.
Тем временем обязательная работа по поддержанию порядка продолжалась. Классы по движениям, сочинение музыки, беседы г-на Гурджиева в Доме для занятий и индивидуальная работа с учениками – всё это продолжалось, как и раньше. В Приоре не делалось ничего, совсем ничего, что не было бы направлено на получение опыта одним или другим из нас, чаще всего полностью неожиданно для того человека, которому он давался, и почти незаметно или непонятно для других, кого это не касалось.
Одним великолепным утром, когда мы, как всегда, встали рано, я шла по прекрасной аллее лимонных деревьев, и была наполнена таким чувством красоты Природы, что от такого счастья подняла руки вверх в небо.
«Что вы делаете? – это был голос г-на Гурджиева позади меня. – Это жест священника перед Причастием, чтобы призвать Высшие силы. Священники сейчас совершенно забыли, что означает этот жест, и механично воспроизводят его, но этот жест на самом деле может призвать Высшие силы спуститься, потому что наши пальцы – это антенны». И он добавил: «Не делайте этого, если не понимаете, что вы делаете».
Когда все были в Доме для занятий, в замке оставался только один человек, и его задача была быть привратником. Однажды вечером привратник пришёл к г-ну Гурджиеву и что-то ему сказал. Г-н Гурджиев позвал меня и сказал пойти в дом и ответить на телефонный звонок от г-на Успенского, который был на вокзале, и напомнить г-ну Успенскому, что он уже говорил ему о том, что не хочет, чтобы тот приезжал в Приоре. Я ужасно переживала, потому что я не знала, как я, молодая женщина, могу сказать это г-ну Успенскому, пожилому человеку, даже если это сообщение исходит от г-на Гурджиева. Поэтому я не пошла к дому прямым путём, но пошла вокруг, мимо коровников, надеясь, что за это время я подготовлю свою речь.
Когда я пришла в дом, там никого не было, и никого не было на телефоне. Я побежала обратно в Дом для занятий, очень счастливая, что мне ничего не пришлось говорить г-ну Успенскому. И можете себе представить, я немедленно увидела г-на Гурджиева, сидящего рядом с г-ном Успенским, в очень хорошем настроении, глядящего на меня и покручивающего свой ус. Я ничего не могла сказать, прошла и села. Позже я спросила г-на Гурджиева, почему он заставил меня выполнить такое сложное задание. Он только сказал: «Это моё дело». Но я поняла, что он хотел увидеть, как я буду себя вести.
В другом случае г-н Гурджиев получил новости, что мадам Успенская приехала в Фонтенбло и остановилась в отеле, который недалеко от Приоре. Я не знаю, почему, но г-н Гурджиев сказал мне передать привратнику, чтобы вечером он никого не пропускал без его разрешения. Обычно после десяти часов все мы делали то, что хотели, кроме пяти маленьких мальчиков, которые не имели права выходить.
Г-н де Гартман и я очень хотели посетить мадам Успенскую, которую знали с 1917 года, поэтому после десяти часов мы пошли гулять в лесу Приоре. Далеко от дома мы перелезли через стену и пошли повидать мадам Успенскую. Долго мы не задерживались, и вернулись домой тем же путём.
Вскоре после нашего возвращения кто-то постучал к нам в двери, и нам сказали, что г-н Гурджиев просит меня зайти к нему. Хотя было очень поздно, я пошла. Г-н Гурджиев сказал мне очень недовольно: «Как так может быть, что я прошу, чтобы привратник не разрешал никому выходить, а вы и ваш муж выходите, и таким образом заставляете привратника нарушать правила?» Я сказала, что мы никогда не заставляли привратника нарушать правила. Г-н Гурджиев спросил меня: «Где были вы и ваш муж этим вечером, когда вас никто не мог найти?» Я сказала ему, что мы ходили проведать мадам Успенскую, и объяснила ему, каким путём мы вышли. Г-н Гурджиев начал смеяться…
Однажды я ждала г-на Гурджиева, чтобы закончить написание части, которую он хотел, чтобы я перепечатала. Влетела муха и пролетела вокруг большого стола в кабинете. Я пыталась догнать её и убить, но безуспешно. Я спросила г-на Гурджиева: «Это правда, что в исламе нельзя убивать насекомых? Если это правда, останется ли какое-то место для людей?» Г-н Гурджиев сказал мне: «Это правда, что в Коране написано, что никто не может убить муху, если он не способен заменить её. Подумайте об этом, и когда поймёте, придите и скажите мне».
Я на самом деле не могла понять, что это значит, но переводя многие беседы между г-ном Гурджиевым и различными людьми, я совершенно неожиданно ощутила, что я, возможно, смогу это понять, если восприму всю историю о мухе как аллегорию или символ. Но какой, я ещё пока не видела. После того, как я подумала об этом совершенно по-другому, я наконец почувствовала, что наверное, это означает, что мы не должны ничего разрушать, даже веру во что-то, если мы не можем заменить это на что-то другое. Я спросила г-на Гурджиева: «Может ли это быть так?» Он был очень рад, что я смогла понять это.
В ноябре 1927 года, когда г-н Гурджиев закончил диктовать мне «Вельзевула», мы сидели за маленьким круглым столом в Cafe de la Paix. Мне нужно признаться, что я была настолько взволнована последними словами Вельзевула, что с трудом могла писать. Г-н Гурджиев заметил это и сказал: «У нас ещё целая книга, которую мы должны написать, поэтому успокойтесь». Как раз в этот день он начал диктовать мне о своём отце, о своём первом учителе, отце Борще, и других замечательных людях, которых он встретил во время своих путешествий, когда был молодым.
