не видящих самих себя; каждый грех отпечатывается в нём, как горячая печать в воске, и он становится зеркалом всей вселенной.
И поэтому, прежде чем я дам тебе прочесть моё мирское «житие», я исповедуюсь тебе, отче. Всего через семь дней после моего приезда сюда, в Пуп света, приехали миряне из Сербии, чтобы переночевать и посетить монастырь. Один из них был из того городка, откуда я уехал, и он передал мне сообщение, что я должен срочно позвонить Леле. Она попросила его мне это сказать.
Я пришёл к тебе и попросил отпустить меня в Уранополис, где есть телефон. Ты не дал благословения. Ни одобрения. Ты спросил меня: «Что такое, у тебя умер кто-то из близких?» Я сказал: «Не знаю, отче, скорее всего, так как меня срочно ищут». Я помню, что ты сказал мне: «Ты ушёл из того мира; оставь мёртвых там, чтобы они хоронили своих мертвецов».
Я ослушался тебя, отче; это единственный раз, когда я тебе не повиновался с тех пор, как я здесь, уже два года. Я пошёл к нашей пристани, где миряне, закончившие паломничество, садились на пароход, спрятался на нижней палубе и приплыл в Уранополис. Я бросил монету в телефон-автомат, набрал номер на старом диске, и после долгого звонка услышал голос Лелы:
— Ян? — спросила она и замолчала.
— Лела, что случилось?! — закричал я. На той стороне наступила гробовая тишина, и у меня подсеклись ноги, потому что я не слышал голоса Филиппа. — Лела, что случилось?!
— Ничего. Меня изнасиловали.
Телефонная трубка выпала у меня из рук. Какое-то время я не мог вернуть себе самообладание, но потом взял трубку и спросил:
— Когда?!
А она сказала:
— Он схватил меня, затолкал в машину перед библиотекой среди бела дня. Связал мне руки и заткнул рот. Потом отвёл меня в твою сторожку на переезде. Дал 10 евро твоему преемнику, и тот исчез. И там…
Как ни странно, Лела не плакала.
— Ты сообщила об этом в полицию? — крикнул я.
— Нет. И не буду. Если со мной этого не случилось, то зачем другим знать, что это случилось? Может быть, это произошло в какой-то параллельной вселенной, но не здесь, не здесь.
А потом наступила тишина. Я хотел утешить её, сказать ей что-то, но она только произнесла ледяным голосом:
— Оставайся там. Ты там дома. И если Бог тебя не примет, не приходи к Леле. Лела умерла.
И повесила трубку.
Когда я тайком вернулся в монастырь, то, боясь, что Лела может умереть от горя и унижений, я совершил ещё один грех, связанный с первым. Хотя я всецело обратился к Богу и искал Его день и ночь с самыми молитвенными слезами, я написал что-то любовное, посвящённое женщине, и тем самым страшно согрешил перед Нашей Пречистой Матерью, Приснодевой Богородицей, которая, хотя и женщина, сама говорила, что на Афон никогда не должна ступить нога женщины, и чтобы тут не было ни мысли, ни слова о ней, но чтобы только твёрдые мужские подошвы воинов и подвижников Христовых могли попирать эту землю. В те дни я много трудился на виноградниках, и, сам не знаю почему, виноградник придавал мне сил и веры, что Лела всё-таки не умрёт; вот что я написал, авва мой, суди меня и накажи меня. Я наизусть помню то, что я написал:
— Где ты, моя любовь, где ты? — Я вознеслась на небеса, любовь, на небеса. Я молю Бога, чтобы Он хранил твой Христов виноградник от воронов нечестивого. — Где ты, моя любовь, где ты? — В облаках, любовь моя, в облаках. — Я осеняю тебя тенью, пока ты вскапываешь Христовы виноградные лозы с молитвенным потом на лбу. — Где ты, любовь моя, где ты? — Я превратилась в искры точила для твоего ножа, чтобы легче тебе было обрезать лозу Его, милый. — Где ты, любовь моя, где ты? — Я обернулась божьей коровкой, любовь моя, перелетаю с ленточки на ленточку, чтобы тебе легче было подвязывать лозу, чтобы связать прутья красиво, чтобы завязать Христов виноградник. — Где ты, любовь моя, где ты? Я превратилась в предвечернюю молнию, любовь моя, я стала дальней грозой. Я шлю тебе летнюю грозу, чтобы соком налились гроздья винограда Христова. — Где ты, любовь моя, где ты? — Я стала голубкой, любовь моя, голубкой; я краду тёмные виноградины цвета моих глаз из полных корзин винограда, чтобы тебе было легче нести их. — Где ты, любовь моя, где ты? — Я превратилась в девичью стопу, любовь моя, чтобы легче тебе было давить виноград в бочке. — Где ты, моя любовь, где ты? — Я стала чашей, из которой ты пьёшь священное вино причастия, любовь моя любовная. Помяни меня, если ты помнишь все лики любви моей любовной. И если меня нет нигде, пока длится опьянение природы и людей, от такого количества солнца в винограде, знай, что я умерла счастливой, любовь моя любовная, потому что знаю, что ты счастлив в своём монастыре.
Вот что я написал, а потом, из страха перед Господом, разорвал страницу, скомкал в шарик и выкинул в мусорную корзину во дворе, куда миряне бросают свой мусор. Когда через десять минут я передумал (ах, какой соблазн был мне тогда от того, кого нельзя поминать!) и решил всё-таки сохранить эту любовную песню, чтобы сберечь свой искусительный грех, я не нашёл бумажного шарика в корзине. Корзина была пуста, мусор мирян остался там, только запись моего греха исчезла. Но я до сих пор знаю это греховное слово наизусть и должен был исповедаться тебе и в этом.
Я должен был сказать тебе это, отче. Ибо если я умолчу об истине, то я будто закопал в землю золото; все его добывают, а я закапываю. Так что внемли и определи наказание.
* * *
Я понимаю суровое решение старца Илариона. После того, как я передал ему записи обо всём, что помнил из прежней жизни среди мирян, а также свою исповедь о непослушании, он со вчерашнего дня отправил меня в Андреевский скит. Я уверен, что это наказание за непослушание: за телефонный разговор с Лелой и за песню любви, обращённую к ней. Меня и раньше отправляли в скит, но только на день или два, чтобы проверить счета с тамошней братией, с которой у нас было совместное имущество. Я чувствовал себя изгнанным из рая, потому что Хиландар был для меня настоящим раем: спрятанный среди холмов, словно тайный пергамент, написанный Словом света, с его богатыми виноградниками и
