правовом поле ее всегда увлекала, будучи своего рода нарративной головоломкой, сплетением вымысла и реальности и наоборот; как и работа с людьми, хотя порой от них она уставала. Но в этом была своя культура. Утверждения, не подлежащие обсуждению. Права человека? К ней было так много вопросов: о ее профессиональной ангажированности, о личной жизни. В конце всего всегда стоял знак вопроса. «Вы и правда так думали? В самом деле? Но теперь вы ведь больше так не считаете, да? Мы здесь о такой хуйне даже не думаем. Вот в отделе субсидий другое дело. Можете перевестись туда, но получать будете в пять раз меньше, чем здесь…»
Неизбежно требовалось подавление личности: можно было симулировать любовь, но не работу. А работа – никто не желал в этом признаваться – меняла тебя. Ей не хотелось быть тем, кем ей предстояло стать. Не хотелось одеваться так, как ей приходилось одеваться. Разница с тем, как она одевалась раньше, была невелика, только сейчас этот вопрос управлялся сверху. Ей мерзко было слышать слово «деньги». Но так оно и было на самом деле. Не было ни одной вразумительной причины соглашаться на эту должность, кроме ежемесячного снятия четырнадцати тысяч долларов со счета и небольшого шестизначного бонуса. Примерный доход за весь год составлял триста тысяч долларов. За квартиру она платила немного, ей там нравилось, и съезжать не хотелось. Она могла откладывать премиальные плюс еще немного, уволиться через десять лет и делать все, что ей будет угодно. Почти ничем не помогая неимущим. Через десять лет их будет куда больше, чем сейчас, – она работала на тех, кто об этом точно позаботится.
Это было так здорово.
В отличие от той ночи, когда ей было девятнадцать, когда на двухсотлетии они с Джорджем накурились на песчаной свалке у реки – теперь там вырос целый город, – в башни можно было попасть прямо со станции подземки, оттуда же уехать и так и не увидеть их, не осознать, насколько они огромны. Когда ты был совсем рядом с ними, башни бросали вызов твоему восприятию масштаба. Приближаясь к ним на плазе, будучи у самого подножия, ты мог видеть, как широки эти массивные офисные здания, но чтобы увидеть, как они высоки на самом деле, нужно было смотреть вверх, далеко-далеко, и оттуда нельзя было разглядеть их вершин. Для этого нужно было находиться в паре кварталов от башен, только тогда их можно было понять. И она понимала, что те, кто здесь работает, не могут их понять: так в семье, где все слишком близки друг к другу, нельзя осознать масштабов отдельной личности. Все эти разговоры о лифтах, куда пойти из главного вестибюля, как потом вернуться назад на лифте, лифте, лифте. Люди были одержимы лифтами. Лифты были опасными, бесчеловечными, слишком большими, двигались слишком быстро, время от времени грохотали, содрогались, напоминая тебе об этом. Анна работала здесь с осени 1999-го и за это время уже дважды слышала, как кто-то кричит в лифте. Дважды. Тяжкий удар. Грохот. Ускорение. Трудно было поверить, что ты когда-нибудь остановишься. Принеси домой опасное животное, и оно вскоре станет центром всеобщего внимания. И в том и в другом случае тобой овладевал скрытый страх смерти. Неосознанный. Лифты – все говорили о лифтах, но никто не вспоминал про теракт 93-го[127]. Эта тема была запретной. Это было настоящей опасностью, а не просто воспоминанием. Тогда, конечно, здесь все было иначе. Теперь сюда стекались все эти ебаные деньги. Четыре инвестиционно-банковские фирмы с посредниками, такими, как она, осуществлявшими контроль нормативно-правового обеспечения ведения дел с фирмой «Морган Стэнли», нанятыми в довесок к юридическому отделу. «Морган Стэнли» следовали нормам примерно с той же охотой, с какой медвежатник желает того, чтобы все сейфы стали цифровыми.
После Нового года, когда самая отвратительная часть зимы была позади, она стала встречаться с Генри, издателем, в профиле которого значилось (да, действительно, она поклялась их пролистывать, и без капли иронии она просто не могла в это поверить), что по воскресеньям он любил валяться в кровати, читая «Нью-Йорк таймс», но ей понравились его очки и остроумная цитата – как и следовало ожидать, сейчас он ей пиздец как наскучил.
Стояла ранняя весна, они гуляли в парке. Она ждала, что теперь в своем профиле на Nerve.com он укажет, что любит весенние прогулки по парку.
Нагулявшись, на поздний ланч они забрели в бар Smoke, там играли джаз и по выходным подавали бранч. Было уже поздно и для бранча, и для ланча, и, кроме нее и Генри, там почти никого не было. У стойки была пара друзей бармена, пара официанток и склонившийся над тарелкой паста бьянка с жареными овощами за столиком рядом с ними сидел владелец заведения, Андре, который представился и вскоре объявился с бутылкой вина, пряного красного тосканского, сочетавшегося с пряными итальянскими сосисками и фриттатой с рапини.
Анна немедленно ощутила, как сквозь нее прошел электрический разряд сексуальности, исходивший от Андре. Вероятно, ему было за пятьдесят, он был одет в безупречный твидовый пиджак, черную рубашку, угольно-серые брюки; небольшого роста, но атлетично сложен, и выражение его живого лица менялось, словно щелкал затвор фотокамеры. Уже через десять минут, а может, даже и пять, она поняла, что вернется сюда одна и переспит с ним. Также она поняла, что он тоже это почувствовал. Генри – который в некотором роде был типичным нью-йоркским мужчиной, добродушным, хоть и не всегда неподдельно, относительно милым, всегда готовый выслушать чужие жалобы и полагавший, что его жалобы могут быть кому-то интересны, – Генри совершенно ни о чем не подозревал.
И она, сославшись на работу и головную боль – одновременно! – избавилась от Генри и почти через час вернулась обратно в бар. Улыбнувшись Андре, уселась за столиком, он немедленно присоединился к ней.
– Вы вернулись.
– Да.
Он тоже сел. Они заговорили.
– Я владелец ресторана, – сказал он между прочим. – Это нелегкий труд. Словно быть женатым на злобной женщине, к тому же все время больной.
– А вы женаты?
– А почему вы спрашиваете? Вы ведь уже поняли, что нет.
– Но когда-то были.
– Так со всеми бывает.
Он сказал это по-средиземноморски, равнодушно пожав плечами, так что возражать не пришлось.
– Хотите выпить? Я плачу.
– Чаю, – сказала она. – «Эрл Грей». Без молока.
– Как насчет вина? Может…
– Нет. Чай.
Он кивнул барменше, и та подошла, чтобы принять заказ. Кроме них в зале сидела всего одна пара. Она заключила, что официантки появятся только к ужину. Или придут
