Это. смею вас заверить, один из выдающихся мастеров художественного репродуцирования. Надеюсь, господа, мы будем c вами друзьями.
Сабуров чувствовал себя скверно. Отправляясь в Россию, он даже и подумать не мог, что таким тяжким окажется это раздвоение: раздвоение на того, кем он был на самом деле, и на того, кого же он должен изображать из себя по договору с издательством «New World». To, что он не участвует ни в какой вредной советскому народу деятельности, это еще не утешало, Достаточно, что он приехал в Советский Союз под чужим именем, — одно это уже уголовщина. Достаточно, что из него строят, а он не протестует против этого, некоего другого человека.
Сабуров поражался поведению Клауберга. Тот вошел в роль профессора, доктора, будто бы он и на самом деле профессор и доктор. Он перевоплотился, он бодр, весел, он полностью в своей тарелке. Почемy? И почему совсем иначе чувствует себя Сабуров?
— Мне очень приятно. — услышал он рядом с собой негромкий голос и увидел молодую женщину с зелеными глазами, которая приветливо ему улыбалась, — Мне очень приятно, — повторила она, — что вы так любите наше русское, советское, господин Карадонна. Если вам трудно говорить по-русски, пожалуйста, я могу на ином, если хотите. На немецком, английском, французском…
— Нет, нет, не трудно! — запротестовал он. — Это легкий язык, напрасно на него клевещут. Красивый, музыкальный. Я с удовольствием говорю на нем. А вы, госпожа… Простите…
— Ия. Меня зовут Ией. Несколько необычно, да?
— Нет, нет, почему же! Красивое имя. Я спрашиваю вас, госпожа Ия: вы владеете несколькими языками?
— Они мне легко даются.
— Господа! — провозгласил Александр Максимович. — Хозяйка зовет к столу. Прошу вас, господа!
Двинулись в столовую. Рассаживаться предстояло согласно записочкам, разложенным возле приборов. Но Сабуров сказал:
— Если можно, я бы хотел быть по соседству с госпожой Ией. У нас только что начался интересный разговор.
— Пожалуйста! — согласился Александр Максимович. — План не догма, а руководство к действию. Мы не догматики, мы сообразуемся с обстановкой.
— А это уже основа прагматизма! — сказала мисс Браун. — Что, господин Зародов, и сближает вас с нами, американцами.
— Избави бог! — шутливо отмахнулся от нее Александр Максимович. — Неужели, по-вашему, нет третьего? Или догматизм, или прагматизм.
— Есть марксизм-ленинизм, — вдруг сказал Иван Лаврентьевич.
— Пропаганда! — закричала, смеясь, мисс Браун.
— Нет, госпожа Браун, не пропаганда, — строго сказал бородач. — А констатация факта. Марксизм-ленинизм имеет в виду диалектический метод рассмотрения явлений природы и общественной жизни. И он отрицает и догматизм, и прагматизм, и всякий иной застывший «изм». Он — свободное, широкое творчество, основанное на прочном теоретическом фундаменте.
— Иван Лаврентьевич, — остановил его Зародов, — оставим эту дискуссию за порогом столовой. Здесь у нас иная задача. Так прошу рассаживаться! Что же вы остановились?!
Были наконец заняты места, наполнялись рюмки и бокалы. Застучали вилки и ножи. Гостям предлагали икру, копченую и соленую рыбу, грибочки, капусту, холодец.
— Русское искусство начинается с русской кухни, — сказал Савва Богородицкий. — И знакомство с ним надо начинать со знакомства с нашим русским гостеприимством. Если скуп народ, скупо и его искусство. Если народ щедр, и искусство у него щедрое.
— Браво! — воскликнула Порция Браун. — Это очень остроумно.
Я это запомню, господин Богородицкий.
Ия предлагала Сабурову то одно блюдо, то другое, объясняя, как они называются по-русски и почему так называются, как их готовят. Его дурное настроение от этого еще более усугублялось. Вот он лжет и этой милой молодой женщине. Он сам прекрасно знает все об этих блюдах, об этих кушаньях, а притворяется, будто бы она делает для него открытия. Но он все же старался сопротивляться своему дурному настроению. Он рассказывал Ие об Италии, о Милане. Венеции, Флоренции, где время от времени бывает, постоянно-то живя на Лигурийском побережье. Потом он спросил:
— Вы тоже увлекаетесь древним искусством России?
— Я знаю, что оно есть, в какой-то мере оно мне знакомо, — ответила Ия. — Но увлекаться?… Нет. Не буду вам лгать. В нашей жизни и сегодня достаточно интересного. Мне кажется, что увлечение древностью происходит неспроста. Оно начинается тогда, когда люди почему-либо стремятся уйти от современности.
— А когда это, по-вашему, бывает?
— Когда? Ну, скажем, когда современность очень неспокойна, тревожна. Тогда от изнуряющих их тревог люди уходят отдыхать в прошлое. Или когда все неясно, они уходят в обретшую классические формы ясность минувших времен. Но есть, мне думается, и еще одна причина или, вернее, цель увода людей от проблем современности к далекому прошлому: когда кто-то не хочет, чтобы люди занимались проблемами современности, задумывались над ними. Очень хорошо, что вы приехали к нам с целью показать людям Запада наши древности. Но зачем им эти древности? Советское общество интересно не тем, что было в России пятьсот или семьсот лет назад, а тем, что происходит у нас сегодня, как мы сегодня ищем дорогу в новое, как, иной раз оступаясь, все же находим верный путь, идем по нему. Если бы вы приехали за этим, о, это было бы замечательно!
— Послушайте, дорогие гости! — окал на весь стол Богородицкий. — Мы давно перестали выдавать себя за неких безгрешных, за никогда не ошибающихся. Мы не стесняемся выносить свои язвы на суд человечества. Уважаемые гости, можете отметить в своих записных книжках, что мы возмущаемся разорением храмов — соборов и церквей. Мы восстаем против этого. В моем родном селе была церковь…
— Ее строили его прадеды, — потирая ладони рук, зажатых в коленях, шепнул Ивану Лаврентьевичу Свешников. — Он сам мне рассказывал.
— Замечательная была церковь. Мало того, что это было произведение искусства, а еще она служила и очагом культуры, очагом нравственности, — продолжал Богородицкий. — Два врача вышли из села нашего еще в дореволюционные годы, трое военные учебные заведения окончили, в офицеры старой русской армии были произведены… И я еще вам насчитаю того, да другого, и третьего. И что вы думаете, без влияния церкви это обошлось? Нет уж, не уверяйте, судари и сударыни!
— Занятно, — сказал Иван Лаврентьевич. — Прелюбопытно! И что с той вашей церковью сталось?
— А сначала клуб в ней был, потом он переехал в другое помещение, церковь под склад заняли, когда МТС организовали. А позже и вовсе она сгорела. Разорили, словом.
— Но ведь, дорогой товарищ Богородицкий! — Иван Лаврентьевич смотрел на него с интересом. — Я тоже произошел из российского села. И у нас тоже церковь была. И из паствы ее до революции выходили торговцы сеном, скотом, лесом. Тоже, кажется, кто-то в унтер-офицеры выбился, прослужив в солдатах десятка два лет. Все было. После революции — я тогда мальчишкой бегал —
