просто невозможно, невероятно.
— Да, это надо переварить, — соглашается Петра.
— Это чистой воды совпадение.
— А может, и не совпадение.
— Это не может не быть совпадением.
— Почему?
— Значит, ты веришь в такие штуки?
— В какие штуки? — уточняет Петра, прекрасно зная, что именно Бет имеет в виду.
— Ну, в способность слышать умерших. В разговоры с духами.
Петра смеется и заправляет за ухо выбившуюся прядь волос.
— Я верю в божественные сущности и существование нематериального мира.
— И что это значит?
— Я верю в то, что мы — это нечто большее, чем только наши тела из плоти и крови, что мы все — духовные сущности, живущие здесь, на Земле, с целью совершенствования наших душ.
Бет вздыхает и пьет свой чай. Ее собственный опыт знакомства с религией, с концепциями и верованиями относительно нематериального мира и жизни после смерти крайне ограничен. Ее мать не ходила в церковь. Бет даже не очень уверена, к какой конфессии она могла принадлежать. Когда Бет была подростком, они с матерью какое-то время по выходным ходили в разные церкви, иногда даже ездили ради этого в соседние городки, с целью хотя бы немного познакомить Бет с организованной религией.
У нее не осталось об этом практически никаких воспоминаний. Там были какие-то странные хоровые песнопения, слов которых она не понимала, и статуи Иисуса, прибитого к кресту, из-за которых ей потом снились кошмары. Это практически все. После церкви они обычно шли есть пончики с повидлом. Вот пончики она помнит хорошо. А потом в один прекрасный день эти церковные экскурсии прекратились, и ее мать предоставила ей самой решать, нужно ей это или нет. Бет тогда было что-то около шестнадцати. Она решила, что лучше уж подольше поспит по воскресеньям.
Когда ее мать умерла, Бет пожалела, что тогда сделала такой выбор. Она полагала, что ее мать в раю, но, будучи не религиозной, не очень верила, что рай — это что-то реальное. Рай рисовался ей чем-то вроде части неба, полной пушистых белых облачков и голых пухлых младенцев с крылышками. Представить частью этой картины свою мать ей было сложно. Ей до сих пор это сложно.
— Ладно, давай вернемся к тому, во что верит Оливия, — говорит Бет. — Ты веришь в то, что такое вообще возможно?
— Да, верю. Иногда я ощущаю присутствие духовной энергии, когда медитирую.
— И ты хочешь сказать, что в самом деле слышишь голоса?
— Нет, но есть люди, которые слышат, а есть, которые видят различные образы, визуальные вспышки. В моем случае это не голоса и не образы, а скорее как бы внезапное осознание, но осознание это исходит не от меня.
— Это называется «мышление», Петра.
— Нет, это совершенно другое. Это какая-то мысль, которая в обычных обстоятельствах никогда не пришла бы мне в голову, или она доходит до меня каким-то не свойственным мне образом. Оно исходит не от меня, а приходит ко мне откуда-то извне или даже через меня. Это трудно объяснить.
— Ну ладно, допустим, но если бы я даже верила в это, зачем дух этого мальчика стал бы выбирать для этой цели меня? В смысле, почему нельзя общаться напрямую со своей матерью?
— Я не знаю. Возможно, его мать не могла его услышать. Слишком много горя перекрывало канал.
Бет обводит взглядом гостиную Петры: карты таро, кристалл розового кварца в форме сердца на шнурке, поблескивающий на одном из окон, кресло для медитаций. Если духу мальчика по имени Энтони нужна была какая-то женщина с Нантакета, через которую он мог бы донести до мира свою историю, почему нельзя было выбрать Петру? Почему нельзя было выбрать кого-то, кто верит во все эти штуки?
— Да, но почему именно я? До того как написать эту книгу, я никак не была связана ни с ним, ни с аутизмом.
— Мы все связаны друг с другом, даже если сами не знаем, каким образом. Возможно, то, что он решил говорить через тебя, дает тебе что-то такое, что понадобится тебе в этой жизни.
— Мне? Что, например?
— Не знаю. Может быть, шанс на новую жизнь, на творческую реализацию. Может быть, это какой-то урок, что-то такое из твоей истории, что ты должна усвоить.
Начав писать эту книгу, Бет получила доступ к той части себя, о существовании которой совсем забыла, к творческой мечтательнице, которую она столько лет назад упрятала в угол чердака. Но урок? Ее книга — про аутизм, не про нее. Бет качает головой.
— Когда ты писала, у тебя ни разу не возникало ощущения, что ты подключилась к чему-то или к кому-то другому? — спрашивает Петра.
— Да нет.
Неуверенные нотки в собственном голосе становятся для Бет неожиданностью. Она никогда не слышала никаких голосов. Это абсолютно точно. Но порой, когда она писала, могли пройти часы, целое утро или целый день, а ей казалось, что всего несколько минут. А иногда она перечитывала то, что написала, и думала: «Откуда у меня взялись эти мысли? Откуда я узнала, как это написать?» А еще были сны. Яркие и реалистичные сны про Энтони.
— Но, Петра, это я написала эту книгу.
— Я знаю, что ты, но, может, это его дух давал тебе вдохновение, направлял тебя, открывал тебе необходимую истину.
Бет прикусывает ноготь большого пальца и изо всех сил сосредотачивается на том, что только что сказала Петра.
— Ну ладно, допустим, но если я должна была стать каналом передачи для чьего-то духовного послания, почему это оказался этот мальчик, а не моя родная мать, бабушка или дедушка? Почему этот мальчик?
— Я не знаю. Опять-таки, возможно, на то есть какая-то причина. Возможно, в том, что он говорит, есть что-то важное для тебя. А может, эта твоя Оливия — всего лишь мать, которая очень любит своего сына и скучает по нему, и между ними осталось что-то незавершенное.
Бет делает глоток чая и на некоторое время задумывается.
— Она хочет знать, какой смысл был в его жизни.
— Ну вот. А твоя книга так сильно напоминает ей про него, что она видит в истории, которую ты написала, свой шанс понять, зачем он приходил в этот мир, и обрести душевный покой. Что скажешь?
Бет кивает:
— Такое толкование мне подходит.
— Ну хорошо, а что тогда ты думаешь про ее слова? Ты считаешь, что у твоей книги правильная концовка?
И снова, как в тот раз, когда Оливия сидела в гостиной Бет, ее пробирает этот тошнотворный электрический озноб.
— Я не знаю. Теперь я вообще уже ни в чем
