сохранил привычку. Да, ему нравились солидные дистанции, а усталость даже доставляла некоторое удовольствие и радость от того, что он потерял столько времени. Пока остальные перемещались автоматически, погрузившись в молчаливую ярость вечного понедельника, он позволял себе блуждать по улицам, глядя по сторонам и размышляя о том о сем. Не менее приятно было узнать, что от его новой квартиры близ площади Нуньоа до центра Сантьяго – тоже всего полтора часа пешком. Иногда, прогуливаясь по проспекту Ираррасабаля, он воображал, что приближается к Бруклинскому мосту, ощущая себя пришлым иностранцем. Это вызывало у него улыбку – в Сантьяго он и прежде, и теперь не мог быть чужаком. Совсем наоборот: разглядывая ужасные новостройки, выросшие на его пути, он ощущал резкие изменения собственной кожей, словно ощупывая синяки и шрамы на своих ногах и руках.
Как бы то ни было, но в тот день пешая прогулка стала для Гонсало, скорее, необходимостью, чем полезной физической нагрузкой или развлечением. Он шел с неопределенной скоростью, словно в поисках нужного направления или места отдыха, будто оказался в незнакомом городе или внезапно стал здесь чужаком. На переходах Гонсало задерживался, как бы пытаясь понять принцип работы здешних светофоров.
Должно быть, существует слово, обозначающее противоположность скорби, то есть чувство, возникающее не после чьей-то кончины, а когда человек снова появляется перед вами. Каково внезапно встретить знакомого, который давно не появлялся даже в наших снах? Такие слова, как «возрождение» или «воскрешение», здесь не очень подходят, потому что Гонсало испытывал более сложное и определенное чувство: сосуществование этой противоположности со скорбью, нечто вроде грустно-мечтательной радости. И ведь это он сам появился вновь, хотя склонен считать, будто пришельцем был Висенте. Однако тот всегда был рядом, а ушел из дома и бросил его именно Гонсало. Значит, и вернулся теперь он – собственной персоной.
– Я никуда не исчезал, меня просто выгнали из дома. К тому же я не был твоим отцом, а всего лишь отчимом, – произнес он вслух на едином дыхании.
В Нью-Йорке, одна из странностей которого – обилие на улицах одиноких сумасшедших, Гонсало тоже успел привыкнуть швыряться словами в никуда, особенно во время долгих марш-бросков, когда он бормотал разные фразы, и никто не обращал на него внимания. Он даже позволял себе наслаждаться испанским языком, звучавшим в его исполнении сочно, живо и искренне. Гонсало не ведал, меньше ли в Сантьяго умалишенных, или же сумасшедшие чилийцы более сдержанны и погружены в себя. Эта мысль отвлекла его, но отвлеченность оказалась ненадежным плодом самовнушения. Любой ценой Гонсало стремился изгнать из головы образ своего деда, снова и снова повторяя себе, что у него с ним никогда не было почти ничего общего, ведь дрянной старикан отказался от каждого из своих многочисленных детей. А вот у Гонсало вообще нет детей, к тому же его невозможно обвинить в том, что он бросил единственного не-сына, пасынка или бывшего пасынка (и тем более невозможно утверждать, что тот «был» у Гонсало в том смысле, в каком сын «бывает» у родного отца). Да и вообще, он не бросал ребенка, потому что его самого выставили за дверь. Гонсало убеждал себя, что не похож и на своего отца, который никогда не покидал сына и всегда был рядом, причем можно считать, что он рядом и сейчас, но сын ни разу не поблагодарил его за это и вряд ли когда-нибудь сподобится.
– Я блуждал далеко и вот теперь вернулся, – произнес он шепотом, не желая привлекать к себе внимание, ведь в Сантьяго люди замечают сумасшедших, говорящих на улицах сами с собой. – Я тот, кто только что возвратился после принудительного исчезновения.
Однако это была неправда, потому что затеряться он решил добровольно. Выбрал такую судьбу, добился своего, сделал то, что ему понравилось и облегчило жизнь. Сумел затеряться – и победил; смог покинуть дом – и одержал победу. Ему удалось забыть прошлое – и это стало его триумфом.
– Ну же, приходи на мои занятия, в мою аудиторию, – громко произнес он, чтобы проверить фразу на слух и представить себе, как прозвучало бы каждое ее слово для Висенте. – Приходи ко мне в университет. Да, я покинул тебя, но теперь ты увидишь, какой из меня получился профессор.
В свою квартиру Гонсало вошел поздним вечером. Поспешно открыл дверь, будто вернулся за паспортом или забыл выключить отопление. Но ему некуда было спешить; он даже не испытывал жажды, хотя сразу же выпил четыре стакана воды подряд. Квартира состояла из двух смежных комнат и представляла собой вполне приемлемое для одинокого человека жилье. Правда, множество книжных стопок, и особенно коробок, придавали помещению вид склада или подвала. Коробок, запечатанных клейкой лентой, было около двадцати, плюс несколько раскрытых. Следовало сразу же приобрести книжные полки, но Гонсало предпочел отложить покупку, словно вселился еще не окончательно и лишь прощупывал почву.
Столом ему служил огромный чемодан, набитый обувью и зимней одеждой, на чемодане возвышались стопки из двадцати или тридцати книг, с которыми соседствовала пустая ваза для цветов. Гонсало заварил себе чаю и начал быстро прихлебывать, будто запивая лекарство. Часы показывали только половину девятого, а для него день уже закончился – Гонсало был не в состоянии читать или смотреть телевизор. И все же он взял какую-то книгу, но не смог преодолеть «топтания» на первой странице. Похоже на то, когда у тебя нет времени найти чистый лист бумаги и решить простейшую арифметическую задачку, доступную и для устного решения. Гонсало предпочел медлить, двигаясь шаг за шагом, поскольку не занимался математикой «вручную», без калькулятора, с момента окончания средней школы.
6 : 18 = x : 100
600 = 18x
x = 600 : 18
x = 33,333333
Получилось 33,333333 – процент времени, которое Висенте провел с Гонсало, то есть «треть его жизни», – пробормотал он. Гонсало не стал подсчитывать количество времени своей жизни, проведенного с Висенте (15,39 процента). Однако он тут же понял ошибочность расчета, ведь с самого начала они не жили под одним кровом. К тому же Висенте, вероятно, уже исполнилось девятнадцать, ведь Гонсало был уверен, что его день рождения – в марте, но не помнил точно, 3-го или 30-го, а ведь сегодня 3 марта, возможно, как раз его день рождения! Совпадение их встречи с днем рождения Висенте показалось Гонсало ужасным, и не только потому, что он забыл его поздравить, но еще и потому, что оно превратило его появление в некий неожиданный и неудобный подарок.
Впрочем, нет, день рождения Висенте – 30 марта, теперь Гонсало вспомнил точно, а 3 марта у него прочно связано с землетрясением 1985 года. Тогда ему было девять лет. И тут его
