персонаж интернет-кота, конструируя тем самым сеть внутри сети, обладающую уже свойством инвидентности, поскольку реальность живого кота в сети не является ни самоочевидной, ни доступной непосредственному наблюдению. С другой стороны, мыслящий и говорящий кот-поэт только в сети и возможен, она есть его эвидентная реальность. Сеть, создавая сеть внутри себя, диалектически противостоит сама себе, собственной виртуальности, и превращается, как целое, в сложносоставную конвидентную реальность, а постмодернистский роман превращается в псевдобиографический, метамодернистский и квазиреалистический. Авторы возвращаются к реальности, даже если это «дочерняя реальность», которая одновременно является очевидной и непознаваемой, эвидентной и инвидентной, что согласуется с образом Иерусалима как настоятельно присутствующей, но непознаваемой культурной конфигурации, вечно погруженной в пары мессианского синдрома.
«И/е_рус. олим» соответствует требованиям многообразия сети. Он возникает как своего рода «фрактальный расёмон», сочетающий жанр множества свидетельств об одном событии с различных точек зрения (как в рассказе Рюноскэ Акутагавы) с концепцией фрактала, восходящей к теории хаоса, о повторении одной структуры на всех уровнях измерительной шкалы. Сконструированный таким образом термин означает множественность точек зрения, погруженную в рекурсивную организацию сети. Роман состоит из серий более или менее кратких повествовательных фрагментов, рассказанных от имени разных героев (в том числе и от имени кота). Эта фрагментарность, однако, лишь воображаема, так как все повествования составляют единую сеть, структура которой, несмотря на ее многосоставный и сложный характер, уже не может считаться фрагментарной[89]. Такая структура романа изоморфна структуре самого Иерусалима. Давид дает вполне исчерпывающую характеристику города:
Иерусалим – так принято писать название этого Города. Меня смущают эти две гласные подряд в начале. Ведь пытались писать Ерусалим и Ирусалим, но это не прижилось. Это как с электронной почтой, которую называют то и-мэйл, то е-мэйл. И это «ие» впереди словно указывает на Интернет. Мне почему-то кажется, что если бы у самого Города спросили, как писать по-русски его имя, то он подписался бы так: И/е_рус. олим. Потому что Иерусалим – это Интернет, и мы, «русские» олим, живем в нем безусловно виртуальной жизнью.
Хотя, конечно, это верно не для всех. Иерусалим становится Интернетом после ученичества, когда начинаешь читать его гипертекст. И тогда камни превращаются в линки и швыряют тебя на сайты сотканной временем Сети. Разве не так же происходят произвольные прогулки по Интернету, когда достаточно случайно попасть курсором на активный линк, чтобы оказаться в ином, непредсказуемом месте, а оттуда перенестись в другое, еще более далекое во всех отношениях, но все-таки как-то прямологически или криво-шизофренически связанное с тем, откуда ты пришел. <…> В других городах не так. Они не виртуальны, они визуальны. Они текст. Абзацы областных центров, повести Парижа, Лондона, Петербурга. Непрерывность сюжета. Единство плавно текущего времени. Преемственность всего. Эти города можно листать страница за страницей, оставляя на завтра продолжение повествования. Раньше я думал, что Иерусалим – это тоже том, просто страницы в нем вырваны, а оставшиеся перепутаны и написаны на разных языках. Но нет. И теперь я блуждаю по этому виртуальному Городу, прыгая с камня на камень, как с сайта на сайт, через потоки времени. Серые нервные клетки серых компьютерных корпусов… Серое вещество общего мозга… Иерусалим – это больная душа человечества в белой смирительной рубашке иерусалимского камня (II, 1, Давид, абз. 1).
Концепция Давида возникла, вероятно, непосредственно из иерусалимского синдрома, который захватил его измученную душу. Сетевой образ Иерусалима довольно условен, ведь город – не машина, а живой организм, не ответ на духовные изыскания, а загадка.
Эта загадка воплощена в образе иерусалимского сфинкса. В соответствии с мифологией романа, жертвоприношение Исаака пробудило в нем природу льва. Он вырвался из пут, бросил Авраама на жертвенник и едва не убил его, но ангел остановил занесенную лапу зверя, и в нем пробудилось сострадание. Львиная природа соединилась в Исааке с человеческой, и он превратился в сфинкса. После этого «незавершенного жертвоприношения» Бог заключил со сфинксами завет (II, 6, Кот-1, абз. 25), но люди украли их первородство. Неисполненное жертвоприношение, неудавшийся акт создания знака и культуры лишь временно откладывает насилие. Сфинкс должен умереть, чтобы спасти мир, следуя той же мифической логике, согласно которой сфинкс не может умереть, не возродившись, поскольку он рождается высшей метафизической силой как ее актуализация, символ и субститут.
Каким же образом сетевое мышление, образ города-гипертекста, согласуется с генеративным мышлением? Как Белла объясняет Линю, города всегда строятся на руинах и кладбищах:
– Вот, видишь? – кивнула я на встроенный в стену неприметный и пыльный бывший фонтанчик. Так все и строится в Иерусалиме. Основание – это могильная плита времен второго Храма. Вверху – «гармошка» крестоносцев. А фонтанчик построил Сулейман Великолепный. Между прочим, из человеколюбия – здесь бесплатно попить можно было. И не разово, как на твоей дискотеке, а всегда. <…> Зря я ему все это говорила. Все равно этот нательный крестоносец Линь не может понять, что так же построена вся наша жизнь в Иерусалиме – из разных частей разного прошлого, получившего вторую жизнь (1,1, Белла-4, абз. 5–6).
История – это письмена, стирающие письмена. Широкие площади городов и великолепные парки стоят на месте прежних гильотин и скотобоен. Храмы строятся на руинах прежних храмов в попытке стереть историю, но память воскрешает ее в виртуальном пространстве сознания. Если установление преемственности между прошлым и настоящим в доминирующем дискурсе по каким-то причинам запрещено или ограничено, если уничтожение знаков памяти делает невидимой физическую связность истории, тогда единственно возможной остается связность виртуальная, и она может быть реализована в сети, чья виртуальность имеет одновременно физическую и метафизическую природу. Мы живем во времена, когда нетнеизм, придуманный Михайличенко и Несисом, становится едва ли не единственным способом честно поразмышлять об истории и современности.
В то же время любое место, любая тропа в Иерусалиме ведут сетевого мыслителя – человека скользящего – к осознанию разрушения связности самой сети. Разрушение оказывается парадигматическим воплощением истории и, следовательно, сетевого мышления, лежащего в основе истории. Сеть, будучи средством коммуникации, соединяет разрозненные руины прошлого, но не восстанавливает их цельности, которая возможна только в настоящем и только в воображении. Она компенсирует разрушение реальности, одновременно становясь символом разрушения. Каждый момент скольжения, то есть каждый переход к новому сайту в сети приводит, условно говоря, к закрытию и исчезновению с экрана сознания предыдущего. В этом принципиальная опасность таких переходов, сравнимых с бегством библейского царя Седекии из Иерусалима в Иерихон: они приводят к снижению стабильности системы (в одной из своих игр исторического экстрима герои пытаются отчасти повторить этот
