Наконец, зрение мое день ото дня приметно слабеет, так что по вечерам трудно заниматься. Все это сильно подействовало на дух мой, лишило деятельности и обратило к задумчивости. Мыслей же разбить не с кем. Я начал скучать, так что скука большей частью превозмогает делаемые мною усилия для возбуждения прежней моей деятельности.
В числе припадков моих получил я непреодолимое отвращение к прекрасному моему кабинету, устроенному по моему вкусу и наполненному воспоминаниями прежних лет и службы моей, и отвращение сие до того усилилось, что я перестал сидеть в нем и перешел с обыкновенными занятиями своими в старый дом, где тесно и никаких нет удобств для занятий, но где неумолкаемый шум детей составляет для меня лучшее развлечение.
Дом, построенный мною здесь с такими трудами и издержками, требовал поправки, потому что обыкновенная садка, случающаяся в деревянных строениях, изменила в некоторых местах правильность стены и потолков. Я приступил к делу; но по мере, как я обращал внимание на один предмет, открывались новые недостатки. Я усилил старание свое, внимание и издержки и был завлечен в переделку всех почти частей дома, в коем я снял железные оковки, отпустил все скрепления и заметил, что садка стала усиливаться; надобно было все перебрать, все снова скрепить и усилить сии скрепления. Дом трещал от садки и переделки, расходы ежедневно увеличивались, работы открывались новые, мы жили в тесноте, занятия мои прервались, стук, пыль, поминутные спросы мастеровых, опасение лишиться жилища своего, – все это, усиленное мнительностью моей, меня до крайности расстроило. Я выдержал испытание, докончил через силу предположенные работы, но вместе с тем упал духом, сделался скучен, задумчив.
В начале сентября месяца навестили меня, самым неожиданным образом, брат Михайла, Корсаков[104] и племянник мой Николай Муравьев[105], приехавший с Кавказа. С последним я раза три виделся летом, и разговор его был для меня занимателен: ибо он всегда касался Грузии. Но, воскрешая воспоминания мои, рассказывая о неудачах нынешнего правления, он возбуждал во мне, если не желание снова испытать поприще славы, по крайней мере, мысли о возможности мне опять быть на службе. С братом Михаилом я 10 лет не виделся. Я был очень обрадован его приездом, но разговор его касался менее семейных дел, чем служебных, в коих он провел всю свою жизнь, а потому он тоже не переставал говорить о службе моей и приглашал меня быть в Петербурге, дабы испытать расположение ко мне государя: мера, на которую я не мог согласиться.
Скорняково, 27 марта 1845 г
Я был в Петербурге, и вот последовательность всего события сего.
Еще с осени убеждала меня письмами своими Прасковья Николаевна Ахвердова приехать к свадьбе дочери ее, сестре покойной жены моей, дабы присутствовать в звании посаженого отца. Долго я отказывался от сей поездки, ссылаясь на настоящую причину – недостатки, которые мы терпим, потому что не получили доходов с отчины уже два года. Убеждение брата Михайлы также не могло склонить меня, но вдруг прекратились письма тещи моей. Хотя сие случилось ни от чего более, как от неисправности почты, на которой письма ее залежались; но обстоятельство сие меня встревожило: мне казалось, что старушка на меня сетует, и я упрекал себя в том, что отказался ехать и утешить ее в последние дни жизни ее, ибо она была слаба и в параличе. Еще я колебался, когда получил письмо от брата Андрея, писавшего мне в простых выражениях, что расчеты мои в таком случае неуместны, что я останусь с рожью своей или с деньгами, а тещу могу более никогда не видеть, и что я себе никогда не прощу сего. Письмо сие сделало на меня сильное впечатление; я думал, что если предстоящее обстоятельство должно завлечь меня в службу, то не должно было уклоняться от оного, и решился отправиться в Петербург в конце декабря, потому что свадьба назначена была около 10 января сего года.
Так как я обязан был посещением губернатора нашего Ховена, то я собрался съездить к нему в Воронеж в течение декабря месяца; ко мне присоединился в спутники Соломон Артемьевич Тергукасов, который также имел надобность быть у Ховена. Мы заехали сперва к генералу Денисьеву и приехали ночевать к Николаю Матвеевичу Муравьеву, а на другой день прибыли в Воронеж.
Там я познакомился с полковником Бутурлиным, помощником начальника штаба Кавказского корпуса. Бутурлин возвращался в Россию после неудач, потерпенных нами в последнюю экспедицию к горцам[106]; он желал представиться мне и при этом случае сообщил мне разные подробности о сей экспедиции.
В течение ноября и декабря месяцев были известия о разных назначениях главнокомандующего в Грузию на место Нейдгарта, который настоятельно просил увольнения от занимаемого им места; говорили, что перемена его сопряжена будет с пользой самого края, которым он себя не признавал в силах управлять.
Я получил также письмо от А. П. Ермолова, которое здесь прилагаю по оригинальности и колкости выражений, в оном помещенных:
«Любезный и почтенный Николай Николаевич! Возвратившийся от вас племянник ваш, homonyme[107] сказывал мне, что, быть может, нынешнюю зиму вы не приедете сюда, по причине, уменьшившей приметно число приезжающих в Москву. Жаль мне будет чрезвычайно, особенно рассчитывая верно прожить некоторое время вместе. Помню хорошо, что нам было бы что прочитать, а Москва дала бы, о чем и поговорить.
Воля ваша: никак не ладится с местоимением вы и лучше по-прежнему говорить ты старому по службе товарищу.
О Кавказе здесь различные слухи, но все не весьма хорошие. Впрочем, неудачи и потери всегда чрезвычайно преувеличены, без нужды, ибо они сами по себе довольно значительны. Не было с неприятелем сшибок кровопролитных, но болезни истребили войска. Поселения казаков левого фланга завалены больными, и г. Нейдгарт предлагал начальнику учредить госпиталь в Астрахани. Сами судите об удобствах, которые приумножает тамошний карантин. Здесь ожидают и самого вождя грозных наших ополчений, который к одному здесь знакомцу писал, чтобы он старался купить для него дом умершего графа П. А. Толстова или, по крайней мере, нанять его.
