Современная ему философия представляется Дешану пустой и отражающей пустоту нравственного и политического состояния общества. С устранением этого дурного общественного устройства исчезнут дурные нравы и дурная философия, которая больше не в состоянии это общество не то что изменить, а хотя бы понять, потому что является его отражением. Ведь в философии больше нет метафизики, которая одна только и способна постичь основания человеческого существования. А раз так, она должна исчезнуть вместе с тем состоянием человечества, которое ее породило. Это не просто ненужный балласт, но помеха на пути к новому состоянию. Дешан исповедует откровенный нигилизм: «Для перехода к состоянию нравов нам пришлось бы не только сжечь все наши книги, документы и бумаги, но и уничтожить все то, что мы именуем прекрасными произведениями искусства»[508]. Ведь все эти изящные искусства только потому и существуют, говорит он, из-за нашего незнания истины и из-за тех нравов, что этим незнанием порождаются.
Итак, первый упрек Дешана, обращенный к современной ему философии, заключается в том, что та лишена метафизических оснований и потому является всего лишь отражением пагубного состояния человеческого общества. Второй упрек непосредственно вытекает из первого и является его продолжением: поскольку нынешняя философская традиция непоследовательна и лишена метафизического основания, она занимается разрушением без созидания. Со своей стороны он предлагает систему, которая всегда давала о себе знать как голос здравого смысла, но так и не была никем услышана в полной мере. Так что главным принципом философии стала непознаваемость.
Непознаваемость, якобы неизбежная, по словам наших философов, на деле есть не что иное, как их собственное невежество относительно сущности вещей, невежество относительно верховного существа и нашего к нему отношения. И несомненно, хотя, быть может, и не сознательно, они потому и решились провозгласить непознаваемость принципов, что чувствуют, какой она дает повод обратить ее против них и лишить их звания философов. Принцип этот составляет всю их философию. Не останавливаясь здесь затем, чтобы нанести ему прямой сокрушительный удар (что легче, нежели они полагают), ограничусь лишь указанием, что ни весьма второстепенное знание того, что люди мыслили и делали, ни умение писать прозой и стихами, ни искусство обрисовки чувств и страстей, ни науки исчисления, ни физика – ничто это не может дать звание философа, а только лишь метафизика и мораль; под этим я разумею знание того, как люди должны мыслить и поступать согласно своему разуму, каковой одинаков у них у всех и в котором у них нет недостатка, но которым они недостаточно владеют.
Если бы что-либо помимо этого познания могло даровать звание философа, то лишь стремление к приобретению познания или по меньшей мере к внесению в мирские дела взглядов мудрой и просвещенной политики. Однако наши философы пытаются пройти в философы совершенно противоположным путем: они желают быть таковыми, не имея иного коренного принципа, кроме разрушения всякого коренного принципа, либо же стать ими посредством математических и физических познаний, значительно превосходящих общераспространенные, но о ценности которых большинство людей, обладающих нужными им познаниями в этих областях, не имеет и не должно иметь представления. Вот почему их корифеями в философии являются Бейль и Ньютон. Но, оставив в стороне Бейля, которого я отношу к их же числу, сколько бы они ни уверяли, будто Ньютон – философ, и расхваливали его открытия, словно они могут составить счастье людей, они все же в минуты умственного протрезвления неизменно предпочитают ему изобретателя иголок[509].
Наконец, третий упрек Дешана, бросаемый им современной ему философии: будучи лишенной метафизического основания, она пытается подменить собственно философию физикой и математикой. Он не разделяет восторгов современников по поводу Ньютоновых открытий, считая, что философии они не замена. Не имея собственных метафизических оснований, говорит он, нынешние философы стремятся разрушить и чужие, что необходимо им, чтобы избежать опасности быть поверженными теми, кто опирается на какие-либо принципы. Таким образом, они только разрушают, ничего не созидая. Они отчаиваются найти истину и свою неспособность к ней приблизиться скрывают за осуждением метафизики как нравственно бесполезной, действуя подобно лисице, находившей зеленым виноград, до которого она не могла дотянуться. Ведь для исправления нравов необходима именно метафизика, и никакой замены ей нет.
Разрушительные декларации, предвещающие скорые революционные потрясения и нигилизм XIX столетия, в творчестве Дешана сочетались со стремлением остаться систематически мыслящим метафизиком. Это делало его потенциально радикальной фигурой. Однако резкость суждений и старомодность стиля не позволили ему приобрести значительное число последователей, которые только и могут сделать философа «великим». Систематичность, к которой так настойчиво стремился Дешан, была в его времена тем, от чего избавлялись во имя открытости взгляда и непредвзятости суждений. Мода на такой стиль мышления, что был присущ Дешану, еще вернется, однако не стоит повторять ставшие трюизмами фразы вроде того, что «Дешан опередил свое время». Опередить свое время не дано никому, ведь у истории нет заранее заданного направления. Вернее будет сказать, что Дешан остался почти незамеченным своей эпохой. Впрочем, это не умаляет его достоинств и не отменяет ценности его взгляда на современную ему философию.
Эта философия превыше всего ставила «здравый смысл» и вообще все «здравое» и близкое к «природе». При этом она вовсе не была столь наивной, как то представлялось Дешану. Он негодовал на современников за то, что те отказывались принимать, а следовательно, (в этом он ничуть не сомневался) понимать его рассуждения. Однако едва ли стоит упрекать этих интеллектуалов за невнимательное отношение к дешановым сочинениям. В их глазах они представали еще одной метафизической системой, каких на свете и так слишком много. Европейская философия едва начала избавляться от систем, которые ставятся выше непосредственного опыта, и принять новую такую систему взамен старой для них было делом немыслимым. Дешан не мог преуспеть на этом поприще, тем более что он и впрямь предлагал всего лишь еще одну систему, пускай и достаточно продуманную, и почему все человечество должно было принять именно ее, никто из его корреспондентов не мог взять в толк.
ЛаметриЖюльен Офре де Ламетри (1709–1751) происходил из семьи торговца тканями из Сен-Мало, впрочем, человека состоятельного и стремившегося дать хорошее образование своему отпрыску. Поэтому юному Ламетри довелось поучиться в парижском коллеже д'Аркур, а затем на медицинском факультете Парижского университета. Получив звание доктора медицины, он два года учился в Лейдене у знаменитого Бургаве, а потом стал врачом в Сен-Мало. Он занимался переводами работ Бургаве, написал несколько работ о венерических болезнях, об оспе и о головокружении, а также шеститомный труд по медицинской практике с разбором клинических случаев. Заработав таким образом репутацию талантливейшего медика, он перебрался в Париж и стал домашним врачом герцога де Граммона и полковым врачом (в полку, которым командовал герцог). Поэтому ему довелось принять участие в нескольких военных походах. Во время осады Фрейбурга он подхватил лихорадку и, производя наблюдения над собственным состоянием, сформулировал основные идеи своей «Естественной истории души». Как и в случае Декарта, боевые действия и вынужденное безделье пошли философии на пользу. А медицина стала незаменимым противоядием от бесплодных умозрительных систем. Ведь опыт и наблюдение, как замечает Ламетри в «Человеке-машине», «имеются в бесчисленном количестве в дневниках врачей, бывших в то же время философами, но их нет у философов, которые не были врачами»[510]. Поэтому, говорит он в «Анти-Сенеке», наилучшая из философий – это философия медиков.
