Храм, его имущество и все права передавались в ведение так называемой «двадцатки» – двадцати человекам, назначаемым районными или городскими властями. Двадцатка нанимает священника для службы в храме и при желании увольняет его. Сам же пастырь не может быть членом двадцатки и не имеет никакого отношения к управлению храмом. Не привлекаются к управлению приходом и остальные прихожане. Назначая в состав двадцатки своих людей, власти становятся полными хозяевами храма, им ничего не стоит решением все той же двадцатки членов-учредителей закрыть его в любое удобное для них время.
…Лука угасал. Стал сильно уставать от служб, от проповедей, уставал от епархиальных дел, от разговоров с посетителями. Раньше отдыхал после обеда, теперь приходилось прилечь еще раз, перед вечером. Бледнел. Отказывался от пищи. Евгения Павловна Лейкфельд пишет: «Его несказанно мучил своими действиями против Церкви, постоянно неправильными, уполномоченный, человек жестокий и совершенно беспринципный. Владыка говорил, что этот уполномоченный отнял у него несколько лет жизни»[230].
Лето в Алуште не принесло облегчения. Лука вернулся в город осенью 1960 г. бледный, прозрачный. Увидав его в храме, женщины заплакали: «Уходит от нас владыченька уходит!» «Последнюю свою литургию совершил на Рождество, последнюю проповедь произнес в Прощеное воскресенье. Проповеднического долга не оставлял до последней минуты. Видимо, много молился…»[231]
В письме к сестре Луки, Виктории Феликсовне Дзенькович, Лейкфельд добавляет: «Не роптал, не жаловался. Распоряжений не давал. Ушел от нас утром без четверти семь. Подышал немного напряженно, потом вздохнул два раза и еще едва заметно – и все…»[232]
Было утро 11 июня 1961 г… На церковном календаре значился день всех святых в земле Русской просиявших.
Он и мертвый продолжал волновать умы и сердца. Лейкфельд пишет: «Панихиды следовали одна за другой, дом до отказа наполнился народом, люди заполнили весь двор, внизу стояла громадная очередь. Первую ночь владыка лежал дома, вторую – в Благовещенской церкви, а третью – в соборе. Все время звучало Евангелие, прерывавшееся панихидами, сменяли друг друга священники, а люди все пели и шли непрерывной вереницей поклониться владыке… Были люди из разных районов, были приехавшие из разных далеких мест: из Мелитополя, Геническа, Скадовска, Херсона. Поток стихал ночью, часа на четыре, а затем снова одни люди сменялись другими, снова лились тихие слезы, что нет теперь молитвенника, что "ушел наш святой". И тут же вспоминали о том, что сказал владыка, как вылечил, как утешил…»
По всему городу, по всему Крыму говорили о кончине архиепископа. Передавали подробности о строгой его жизни, о добрых его делах, о высоких нравственных требованиях его к верующим и духовенству. Загадочная и противоречивая судьба мученика и героя вызывала почтительные толки. Даже люди далекие от Церкви понимали: ушла из жизни личность незаурядная.
«…Как только отец умер, меня и брата Алексея пригласили в горисполком, – рассказывает Михаил Войно-Ясенецкий. – Нам объяснили, что везти тело по главной улице Симферополя никак нельзя. Хотя путь от собора по главной магистрали близок, но похоронная процессия затруднит городское движение. Поэтому маршрут для нее проложили по окраинным улицам. Руководство города не пожалело автобусов – предложили тридцать машин! – только бы не возникло пешей процессии, только бы мы поскорее доставили отца на кладбище. Мы согласились, и не наша вина, что вышло все иначе…»[233]
«Покой этих торжественных дней, – пишет Лейкфельд, – нарушался страшным волнением: пели переговоры с уполномоченным, запретившим процессию. Он уверял, что если разрешить процессию, непременно будет задавлено 6–7 старух… И прихожане, и внешние – все страшно возмущались, что запрещена процессия. Прекрасно сказал один пожилой еврей: "Почему не позволяют почтить этого праведника?"»[234]
Архиепископ Михаил Тамбовский (Чуб), приехавший на похороны Луки по распоряжению Патриархии, тоже вспоминает о бесконечных спорах и переговорах над гробом Крымского владыки… Сначала приезжему вообще запретили служить панихиду. Пришлось звонить по телефону в Москву. После этого панихиду разрешили, но хозяева города принялись перечислять условия, на которых они позволяют хоронить владыку Луку. Все сопровождающие должны ехать только в автобусах, ни в коем случае не создавать пешей процессии, ни в коем случае не нести гроб на руках, никакого пения, никакой музыки. Тихо, быстро, незаметно и так, чтобы 13 июня в пять вечера (ни минутой позже!) тело архиепископа было в земле. После переговоров в здании городского исполкома председатель горисполкома со свитой вечером снова приезжал на Госпитальную улицу и снова твердил о ритме городской жизни, который никак нельзя нарушать, о загруженности центральных магистралей и т. д.
«Я распорядился, чтобы прощание с владыкой не прекращалось всю ночь, – вспоминает архиепископ Михаил, – и всю ночь к собору шли люди. Дни стояли жаркие, душные, но те, кто пришли прощаться, как будто не замечали духоты. Народ теснился в соборе и вокруг него круглые сутки. В полдень 13-го, когда мы обнесли тело покойного владыки вокруг собора, у входа уже стоял автокатафалк, пригнанный из Севастополя. А за ним – колонны автобусов. Приготовились к последнему пути: впереди катафалк, за ним машина, доверху наполненная венками, потом легковая машина для архиепископа, автобусы с родственниками, духовенством, певчими. Оставалось еще несколько машин для мирян, желающих участвовать в проводах, но в эти автобусы никто садиться не хотел. Люди тесным кольцом окружили катафалк, вцепились в него руками, будто не желая отпускать своего архиерея. Машины долго не могли двинуться со двора. Запаренный, охрипший уполномоченный бегал от машины к машине, загонял в автобусы, уговаривал "лишних и посторонних" отойти в сторону, не мешать. Его никто не слушал. Наконец, кое-как с места сдвинулись. По узким улочкам Симферополя катафалк и автобусы могли идти со скоростью, с которой шли пожилые женщины. Три километра от собора до кладбища мы ехали около трех часов…»[235]
Фармацевт Оверченко: «Это была настоящая демонстрация. Казалось, весь город присутствовал на похоронах: помню заполненные людьми балконы, людей на крышах, на деревьях…»
Е. П. Лейкфельд: «…Улицу заполнили женщины в белых платочках. Медленно, шаг за шагом, шли они впереди машины с телом владыки; очень старые тоже не отставали. Три ряда протянутых рук будто вели эту машину. И до самого кладбища посыпали путь розами. И до самого кладбища неустанно звучало над толпой белых платочков: "Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас…" Что ни говорили этой толпе, как ни пытались заставить ее замолчать, ответ был один: "Мы хороним нашего архиепископа"»[236].
Так выглядел этот последний поединок Луки со своими гонителями. Хотя нет, не последний.
Если случится вам попасть на городское кладбище в Симферополе, то справа от главного входа в кладбищенскую церковь
