дружинник. — Того и гляди подмога тебе на выручку из Царьграда примчится.
Веселье здоровяка поддержали несколько нестройных смешков.
Пощупав шлем на макушке, Кутька наткнулся пальцами на небольшую вмятину. Которой раньше там не было.
— Это тебя, брат, стрела нордская прямо в темечко тюкнула, — пояснил Котел. — А я тебе говорил — неча высовываться, когда не велено. Все слыхали? Сидим тихо, что мыши в амбаре. Когда нужно будет становится псами в овчарне, я скажу. Сидим, ждем.
Кутька, конечно, спорить не стал, но по голове его стукнуло все же не так сильно, чтобы не помнить — никуда он не высовывался. Сидел смирно, как и все. И только сейчас понял, насколько близки все они к смерти. Что ходит она — вон, руку даже протягивать не надо — вокруг их укрытия. И забрать может кого угодно, в любой миг.
Их битва уже началась. Пусть Котел и хотел отдалить эту мысль от умов своего лапотного воинства.
ХХХ
И снова он остался жив. Даже, собственно говоря, вполне невредим. Физически. Одна из стрел просвистела в двух вершках от затылка, с глухим плеском вогнала под воду деревянный ковшик, что плавал в бочке, и он, лихо нырнув, обдал пробегавшего мимо аналитика холодными брызгами.
Стрелы внутри халупы нашел быстро.
Наполненный ими ларь стоял как раз около длинного деревянного сундука, который накануне ночью приволок сюда Никодим. Поставил здесь, как обычно скверно осклабился и сказал:
— Помнишь, как-то спрашивал меня про аварийный выход? Так вот это — он, — и вручил Якову ключ. — Но запомни — открывать только в одном случае — крайнем. Самом крайнем. Когда поймёшь, что другого выхода больше нет. Только так. Понял?
В чём суть зловещего напутствия, Яков понятия не имел. Но и идти наперекор куратору не стал. Если честно, не придал его словам значения. А потом и вообще о них забыл.
Теперь вот вспомнил. Нервно сглотнул. И принялся набирать в тулы стрелы.
Правда, оказалось сложновато доставать их из ларя и складывать в колчаны дрожащими руками. Стрелы стучали при этом друг о друга не хуже яшкиных зубов, да еще и постоянно просыпались сквозь пальцы на утоптанный земляной пол. Сколько он с ними провозился, точно сказать не мог. Показалось, что вечность.
— Ромей, растудыт твою ногу! — прозвучал хрипловатый от постоянного ора крик боярина Ратиборыча. — Где ты там возьшься, холера тебе в пасть?! Где стрелы?! Если ты там еще живой и не выходишь из-за полных штанов страха — приду и глотку перережу!!!
Боярин принялся костерить какого-то дружинника, а Яков, взвесив в последний раз все за и против, решил, что лучше княжескому ближнику, и без того давненько точившему на него нож, не давать лишний повод пустить его в ход.
Как добежал до того самого места у плетня, сказать не смог бы ни под какими пытками. Особенно если учесть, что несся к нему с накрепко зажмуренными глазами да пригнувшись так низко, что только чудом не цеплял носом землю. Шум ветра в ушах от быстрого бега и шелест дырявящих воздух стрел слились для него в одну мелодию дьявольской пляски. Воткнувшись с разбегу шлемом в укреплявшие плетень бревна и почувствовав соленоватый вкус крови на прикушенном языке, все равно почувствовал ни с чем не сравнимое облегчение.
— Што-т не шибко густо стрел-то, — услышал он знакомый голос дружинника Птахи, который говорил сквозь стиснутые зубы, а расщепленное древко стрелы в его ноге к этому времени уже полностью окрасилось кровью. — Думается, придется тебе, ромей, метнутся туды сызнова.
Монашек, несмотря на вопиющесть всего вышесказанного, все же не перестал чувствовать к этому дикарю нечто похожее на симпатию. В конце концов, он его хоть и гонял в сметрельно опасные пробежки, но все равно из всех собравшихся на этой злосчастной горке людей, пожалуй, один проявлял какое-то подобие участия и заботы. Другой лучник никакой симпатии к нему явно не питал. Яков даже опасливо покосился в сторону, где укрывался от нордских стрел неприветливый гридень.
И тут же проглотил обратно вынырнувший из недр организма в горло желудок. Ну, или то, что в нем находилось.
Неприветливый лучник жутко смотрел прямо на него своим глазом. Остекленевшим. И единственным. Из второго торчало темного дерева древко с белым оперением. По щеке вниз уныло катилась розовато-грязная пузырящаяся кашица. Жизни в этом человеке было не многим больше, чем в торчащей из него стреле. Не упал он на землю потому только, что лук зацепился за вертикальную перекладину.
— А с другой стороны, Волку стрелы боле не понадобятся, — раздался сзади сдавленный от едва сдерживаемой боли голос Птахи. — Так что дай-тко сюды мне евоный колчан.
За сегодняшний день Яков уяснил для себя одно — если тебя о чем-то просят русы, пусть даже максимально вежливо и доброжелательно, лучше сразу кидаться выполнять вышеозначенную просьбу. Так что к требуемому колчану он скользнул, уже наловчившись не показывать над укрытием даже кончиков волос. Но с добыванием собственно колчана дело обстояло не так просто. Он был перекинут через плечо мертвого лучника, и чтобы его снять нужно было либо поднять его вторую руку, либо постараться сдернуть ремень через голову. Торчащая из нее стрела явно этому не благоволила. Поэтому, стараясь даже не поднимать взгляд на обезображенное лицо и не встречаться с застывшим навеки взглядом, монашек пошел третьим путем: принялся шарить в поисках ножа. Нашел, конечно, за голенищем сапога. Теперь оставалось только перерезать ремень.
— Жилы не рви, — проскрипел сзади надтреснутый голос. — Ты просто стрелы достань из колчана… да воткни их в землю… в ряд… передо мной.
Эта прерывистая речь Яшке не понравилась сразу. И едва похватав требуемое и переместившись обратно, он тут же внимательно уставился на рану разговорчивого Плахи. Не надо было быть лекарем, чтобы с первого раза дознаться — дела дружинника плохи. Штанина насквозь пропитана кровью. Трава под ней — тоже. По неряшливым бурым лужицам на почве, в том месте, где кровь мешалась с землей, можно было определить, по какому пути он перемещался вдоль плетня, хоронясь от летящих с берега стрел.
Теоретически Яшка в этом кое-что смыслил. Вот только на практике эти знания применять до сих пор не приходилось. Как бы там ни было, он вцепился в край рясы, поднапрягся, поднатужился до шума в ушах и побелевших костяшек пальцев — и оторвал от подола изрядный кусок ткани.
— Надо кровь остановить, — выдохнул он обреченно, понимая, что при этом вывозится в ней по самые уши.
— Давай токмо… не шибко возись.
Наложив очередную стрелу
