роковой выстрел в преступника, жалеет потом об этом. Ни святые, ни земные, ни аристократы, ни чернь, ни герои, ни подонки, ни старики, ни молодые — никто не умирает красиво, смерть всегда бывает страшна, всегда безобразит человека.
— Вперед! — снова скомандовал Балакирев в темень, такую тихую и в ту же пору полную разных звуков: в ночи шуршали птицы и мыши, неподалеку бесстрашно тявкал щенок лисицы, бормотал крупный упитанный глухарь, устроившийся наверху, в каменьях; зажав в клюве молодую кедровую шишку, глухарь мотал головой — никому не отдам, никому не отдам! — в ключе возилась выдра.
Через полчаса они уже были в распадке. Оглядели, послушали ночь. Здесь уже было по-настоящему тихо: птицы это место облетали, звери шли в обгиб, опечатывая лапами многокилометровое пространство, оставляя на камнях кровь — недобрым был этот тихий и доверчиво-сонный в спокойный ночной час распадок.
В жилой землянке сейчас должно было находиться два «лесных брата», Мякиш и кто-нибудь еще. Огромный, приметный и в лесу и в городе, Мякиш, пока наблюдали за распадком, ни разу не выходил из землянки. Балакирев склонился над лейтенантами-оперативниками, показал, где им надлежало находиться, задача — перекрывать тропку — ход из землянки; Крутову велел стать в середине тропки и взять под прицел дверь землянки, Галахова поставил у двери, у самого распаха, себе Балакирев отвел самое рискованное — ему надлежало первым войти в землянку.
Спокойно, тихо на сердце у Балакирева, оно едва шевелится, словно просеченное пулей — Балакирев не ощущает его. Как по-прежнему не ощущает шрама — шрам не болит. Не ощущает усталости и лет своих. Покойно Балакиреву — он у цели, все неведомое позади.
«По местам! — жестом скомандовал Балакирев и в ту же секунду отработал отбой, предостерегающе поднял руку: — Группа, замри!»
Беззвучно распахнулась дверь землянки, на пороге показалась литая фигура, заслонила проем целиком, для света не осталось даже щелки. Мякиш. Своих дожидается.
Мякиш приложил ко лбу руку и стал походить на былинного богатыря — красавец, коня только не хватает да палицы со щитом. Всмотрелся в темноту. Свет двух керосиновых ламп, горевших в землянке, все-таки мешал Мякишу, он притворил дверь и слился с ночью. Ничего не стало видно, ни распадка, ни неба, ни землянки, ни самого Мякиша.
Было слышно, как тяжело, с сопением пароходной водоотливки задышал богатырь, обозрел окрестности, далеко в кусты послал увесистый плевок, спустился на несколько шагов вниз, отметил этот проход новым плевком, чуть не выворотив им цепкий куст стланика, только молодые шишки посыпались с веток, через минуту в нем заработала неведомая шумная машина, и сильная, словно бы пущенная из пожарного брандспойта струя подняла сбитые шишки на гребень, поволокла куда-то в камни. Мякиш не боялся, что здешняя природа может пострадать от такого напора и в ней что-то сдохнет, он природу к себе приучил.
Сделав дело, Мякиш поднялся к землянке и, не оглядываясь, не ощущая опасности, втянул свое мощное грузное тело в теплое уютное нутро.
— По местам! — скомандовал Балакирев и первым двинулся к землянке, бесшумно перепрыгнул через глубокое русло Мякишева ручья, поднялся и в последний миг, поддерживая своих ребят, оглянулся. Поморгал глазами — ему сделалось еще покойней, чем было раньше, хорошо сделалось — худо было бы, если б он стоял один у этой землянки, а так он вместе с ребятами, улыбнулся им прощально, подумал о том, что Мякиш сейчас явно может рвануться к двери с ножом, с ружьем, либо с пистолетом — никто не знает, какое оружие у него имеется, и это движение надо будет предугадать, предупредить, еще раз тихо улыбнулся и спокойно потянул на себя дверь.
Дверь раскрылась бесшумно — здесь любили обихаживать жилье, следили за ним, если корежилась мебель — ее чинили; если начинали визжать петли — обрабатывали жиром; лампу, начавшую заморенно мигать, под самую закупорку наполняли керосином. Горели две десятилинейки — здесь ко всему еще любили широко и богато жить, не экономя горючее — свет ударил Балакиреву в глаза.
— Добрый вечер! — спокойно произнес Балакирев и закрыл за собою дверь.
Мякиш по расчету должен был метнуться к двери, должен был повалить Балакирева, впиться пальцами в глотку, узнать, что за человек появился, но Мякиш не кинулся, только вздрогнул нехорошо. Колыхнулся всей огромным водянистым телом и замер. Балакирев мгновенно сообразил, иначе говоря, вычислил, почему Мякиш повел себя так.
Ведь Мякиш только что выходил из землянки, слушал распадок, осматривал — а это он умеет делать не хуже самого востроглазого таежника, за годы мыканья и волчьей жизни он все научился примечать и слышать, его насторожила бы даже помятая былка у двери землянки, сбитый с места голыш или лишняя примятость в земле, но ничего этого Мякиш не увидел — этого не было, он убедился в тиши и спокойствии, в незыблемости своей и своих «братьев», а тут — неожиданный гость.
Нельзя сказать, чтобы гость был плюгав или слаб, но если понадобится, то Мякиш одним пальцем придавит его: лицо у этого смелого папаши темное, губы синие — то ли комары его основательно поели, то ли сердце допекает, глаза прикрыты бровями, не видать вот только, что в глазах, ну да ладно — скорее всего, пришелец не из самой храброй породы, на распадок вышел случайно — блудил, блудил и вырулил сюда, увидел землянку и, чтобы скоротать ночь, заглянул, затем он намерен пуститься дальше. Мякиш раздвинул губы в усмешке — намерен пуститься дальше?
Кроме Мякиша в землянке находился Бюллетень. Цвет лица у Бюллетеня был желтым, словно он обпился йода, крупные скулы и большие зубы влажно поблескивали, в глубине рта виднелось несколько коронок — Бюллетень распахнул свой коровник широко, буквально настежь. От неожиданности, что вошел Балакирев. Небольшой лоб — в линеечку: морщины, морщины. Судя по величине лба, Бюллетень не был выдающимся мыслителем.
В отличие от Мякиша Бюллетень был одет форсисто — в справную курточку из блесткой синтетической ткани, какие любит носить молодежь, в вельветовые джинсы — в те самые, что уже полгода продаются в поселковом магазине, на бедном Лескине были точно такие надеты, сзади на поясе, и чуть ниже, на кармане, имеются кожаные нашлепочки с надписью «Монтана» — раз «Монтана», то, значит, итальянские, так разумел Балакирев. Вон как замыкается колечко-то, все проволочки в поселок тянутся. Только не может быть, чтобы в поселке много точек, клемм, винтиков, куда подсоединяются эти проволочки, было.
Тихо, тревожно в землянке, слышно, как в лампах-десятилинейках пофыркивает огонь — уютный такой, домашний огонь. И в землянке
