и в ту же секунду под ногу попала какая-то скользкая гнилушка, Балакирев взмахнул руками и поехал вниз. Остановился, посмотрел, как приближается группа, пошел дальше — беззвучно, осторожно, легко, уже поглядывая: а не целит ли под сапог осклизлый голыш либо еще что?
Легкость и безмятежность на минуту оставили Балакирева: нехорошо, очень нехорошо спотыкаться перед операцией, дурная примета, на виске у него дернулась жилка, капитан холодно подумал, что сейчас, вторя ей, отзовется шрам, но шрам не отозвался, и Балакирев облегченно махнул рукой: примета не сбудется, и дальше пошел, по-прежнему легкий и безмятежный.
Миновали мокрый стланик, сплошь испятнанный осветленными молодыми, видными даже в ночи зерновыми шишками — будет орех по осени, не то что картошка, — соскользнули вниз, к говорливому ключу, прошли его вброд — вода была такой холодной, что икры даже сквозь сапоги обжимало неприятным обручем, поднялись к каменному поясу — знакомая дорога, здесь в прошлый раз встревожился Серебряков: майору показалось, что поблизости кто-то говорит.
Через несколько минут Балакирев услышал глухой подземный бормоток — невидимый ключ продолжал точить каменную плоть, переговаривался с кем-то устало, и Балакирев невольно улыбнулся — словно бы встретил старого знакомого.
Остановился, передал группе:
— Три минуты на отдых. Курить только в рукав.
Никто в группе не потянулся за сигаретой: отчаянных курцов, которым невмоготу, — таких, как майор Серебряков, не было.
— Ноги у всех в норме, не натерты? — спросил Балакирев у группы, хотя обращался только к двоим, молодым оперативникам из Петропавловска. — Если что — не стесняйтесь. Лучше сейчас переобуться, чем потом ковылять со сбитыми ногами.
— Да нет вроде бы, — в один голос ответили лейтенанты, — спасибо за заботу.
— Дальше в гору будем идти, тут гольцы.
— Далековато ваши подопечные забрались, товарищ капитан.
— Для них чем дальше — тем лучше, ушли и думали, что создали государство в государстве, ан нет! Па-адъем, ребята! — скомандовал Балакирев и первым двинулся дальше.
Тропы тут вроде бы и не было, заросла, да и раньше была-то чья — не поймешь, тут и звери и люди одними и теми же стежками ходят, все одну землю толкут, сейчас и эта топанина уже не ощущалась под ногой, заросла. Вместо нее — целина, шеломанник, ольховник, кусты кипрея, расселенного, кажется, по всему миру, скрипучий бересклет.
Прошли каменную опояску, стали подниматься по голью — непонятно, что было под ногой, глина не глина, грязь не грязь (грязь тут мылится, будто щелок), ухватиться не за что, стать не на что, дышать люди начали с трудом — все-таки высота, слышно их издали. Паровозы, а не люди.
— Тише! — предупредил Балакирев. — Шумим, как на железной дороге.
Через полчаса снова дал отдохнуть, оттянул рукав, поглядел на часы — укладывается ли группа во времени? Во времени укладывались. Подумал снова: что-то слишком легко у него сегодня на душе, настроение какое-то приподнятое, словно он идет на первомайскую демонстрацию, шаг такой, что подошвы земли не касаются — не к добру это! Обычно на подобные операции он уходил с тревогой, сердце иногда молотило так, что голове было больно, перед операцией предпочитал не есть, не пить, как солдат на фронте, готовящийся к атаке, — идти лучше с пустым желудком, если пуля попадет в набитый пищей — верная смерть, все закиснет и загниет, кишки вспучатся. Пустое брюхо промывать и обрабатывать легче — тут шансов на жизнь больше.
Но прошло время, к операциям вкус выработался, появился опыт, а нюх, чутье, наоборот, подугасло: старый работник в деле ведет себя уже совсем не так, как молодой, — отсюда, наверное, и страха меньше.
— Вперед! — скомандовал Балакирев. — Осталось немного.
Прошел метров сто, за ним группа, старавшаяся следовать беззвучно, нога в ногу, след в след, двинулся вдоль обнаженной каменной стенки, с которой срывались капли, падали вниз со стеклянным звоном — Балакирев еще в прошлый раз приметил, что наверху из-под земли выметывается теплая термальная струйка, разбивается, несется вниз, брызгается — значит, достигли этой отметки, засек и только сделал шаг вперед, как вдруг увидел, что из-за темного поворота, перегораживая ему путь, вываливается огромная плотная фигура.
«Мякиш!» — мелькнуло в голове холодное, Балакирев прижался к мокрой жаркой стенке и в то же мгновение выдернул из кобуры пистолет: хорошо, что кобура была расстегнута.
Фигура распластала темноту своей тяжестью и почти беззвучно легла на тропу, в лицо Балакиреву ударила морось, под ногами дрогнула пустота: земля, камни здесь были пустыми, выеденными изнутри — вулканическая порода.
— Черт! — выругался Балакирев: ничего себе дура от скалы отвалилась. Отер лоб, почувствовал, что пальцы дрожат — вот тебе и легкость, вот тебе и безмятежность. — Чуть-чуть под этого дядю не угодили, трех шагов не хватило.
— Счастливая звезда. На каждого счастье наверху распределено. По дням. Твой день — сегодня, — Галахов подтолкнул его под локоть. — А мы с тобой за компанию.
— Не говори гоп, пока не перепрыгнешь… Возьмем «братиков» без всякой крови, тогда и будем насчет счастья разговор вести. — Балакирев вспомнил, как спотыкался на тропе, ехал на подошвах, словно на лыжах, немного помолчал и добавил: — У меня другое мнение.
— И как она только без звука, без треска, а? Загадка природы!
— Вперед! — Стоять в этом месте не годилось, отвалился от гольца один зубец, может отвалиться и второй — здешние камни разъедает кислая вода. — Не стоять тут, лейтенанты!
Галахов первым ушел в темноту, за ним остальные, Балакирев двинулся замыкающим. Беззвучной рысцой, не выпуская пистолета из руки.
Через несколько минут бега голец уполз назад, и Балакирев сипящим срывающимся шепотом остановил группу.
Вообще-то Балакиреву следовало выругать себя — не надо было ему держать пистолет в кобуре. Забыл дед старые уроки. Если б это был не мертвый зуб, а живой проворный Мякиш, он бы превратил Балакирева в сито, сквозь дырки можно было бы разглядывать небо.
Капитан передвинул кобуру назад, под куртку, пистолет сунул в рукав, зацепил за резинку: отсюда он сможет достать его в считанные миги и не делать никаких ковбойских движений — это только в кино ковбои выхватывают оружие с умопомрачительной быстротой, в жизни такого не бывает. В жизни все куда медленнее, некрасивее. И люди умирают страшно, до последнего цепляясь за жизнь, сипят, каются, молят небо и других людей, чтобы с ними поделились жизнью, но как поделишься, если умирает человек безнадежный, отпетый — его во всех церквах, во всех отделениях милиции и исполкомах давно уже отпели, а он еще живет, — унижаются, мочатся под себя, и больше, чем просто мочатся, потом их приходится из вонючих портков вытряхивать… Тот, кто производит
