«Лиры». Предо мною был старый изящный инструмент темно-красного тона, огнисто поблескивающий переливами лака в лучах солнца, сквозь окошко струящихся. С краю лежала записка руки Себастиана: «С подлинной отрадой, друг, оставляю тебе эту скрипку. Но, как и человеку, инструменту не должно пребывать в праздности, — когда придет надлежащий час, преподнеси его своему ребенку с верою, что дар сей воспламенит в юной душе Божественную Идею Прекрасного…»
Астра встретила меня со слезами радости на прелестных очах. Никогда не расставались мы так надолго. С небывалой нежностью я целовал ее веки, ланиты, губы, испивая оросившую их влагу, и бережно обнимал округленный стан… Вдруг ладонью я ощутил слабый, но всепронимающий толчок (во мне словно молнии заструились, дух огнем заряжая). Астра издала судорожный вдох, крепче прижала мою руку себе к животу и, глядя мне в глаза (в самую душу), промолвила с тихой торжественностью:
— Ты это почувствовал, Деон?.. Почувствовал?..
— Да, любовь моя, — прошептал я, улыбаясь (хрустальный наплыв взор туманил). — Я почувствовал…
— Как ты думаешь: мальчик или девочка? — спросила Астра, склонивши голову мне на плечо.
— Мальчик… — молвил я со сверхъестественной уверенностью («Муж», — в уме огласилось). — И я знаю, какое имя мы ему дадим.
— Правда?
— Да.
— Какое?
— Себастиан.
Астра ничего не ответила — только теплее — родимее — прильнула ко мне. Как одно целое. Мы были счастливы…
Двумя днями позднее, сидя на скамье тяжеловозной телеги, я приближался к пределам горного поместья. Минувший срок я посвятил своим врачебным обязанностям, а также предварительно оговорил с заведующим одной из общественных библиотек принятие в дар обширного книжного собрания. С утра меня задержал непредвиденный вызов к тяжелобольному пациенту, а потому выехать удалось только в полдень; и когда оставалось около часа езды, уже начинало смеркаться. Фиолетовые тени надвигающейся ночи неуловимо заволакивали ширящийся над землею небосвод; серые клочья тумана стлались по холмам, погруженной в сумеречный сон долины; и вдоль виридиановых зубцов леса безмятежно плыл призрачный месяц. Между тем меня одолевало недоброе предчувствие; я неотрывно следил за дорогой, стараясь выявить по знакомым приметам, сколько предлежало пути. Грузная телега же, — наперекор моему смятенному нетерпению, — еле тащилась, дребезжа по ухабам, а заунывные распевы кучера, казалось, еще пуще замедляли ее гулкий ход… Внезапно из разверзавшегося впереди ущелья с рокочущим топотом вылетели две темные фигуры — два облаченных в черное всадника на вороных конях, стремительным аллюром на нас несущиеся (и могло примерещиться, будто то иступленные кентавры легенд доисторических). Как скоро они во весь опор промчались мимо, я только и успел разглядеть, что кверху задраны были воротники их плащей, а широкие поля шляп кидали на лица флер тени. Недоброе предчувствие мое тотчас в разы обострилось, бурно забив в литавры сердца, и кровь прихлынула к мозгу, паническим стуком в висках отдаваясь.
— Черт, что ли, за ними гонится? — просипел кучер, оглянувшись на вихрь пыли и палой листвы, взвеянный дробью копыт.
— Подгоните лошадей! — кликнул я. — Езжайте как можно быстрее! За мной не станется!
— Ну, сударь мой, — передернув плечами, с чинной неторопливостью отвечал старый извозчик, — как эти двое (черт бы их побрал!), вы уж, сударь мой, ваша милость, не обессудьте, нам, увы, хочешь не хочешь, что говорится, не разогнаться. Но чуть побойчее, пожалуй, что можно. Отчего ж не можно? Да только ж там, где дорога позволяет, сударь мой. А дорога эта, нечего и говорить, — сплюнул он, — ни к черту!
И на своем кучерском наречии, заключающемся в смешении почти нечленораздельных выкриков и подражания конскому ржанию, старик взбодрил ломовых поторопиться, да пару раз кнутом мастеровито прищелкнул.
Не долее как через полчаса, миновав ущелье, мы наконец достигли аллеи, за которой располагалось горное поместье. И я узрел кошмарные столбы черного дыма, что, вздымаясь к небу, громады гор поглощали…
— Господи Боже! — ахнул кучер, притормаживая лошадей. — Пожарище там какое! Дьявол меня забери! — перекрестился он.
— Не останавливайтесь! Вперед! Живее! — прокричал я вне себя.
Возница было попробовал мне возразить, но, напоровшись на сталь моего взгляда, нехотя повиновался…
Как только мы подъехали к воротам (близ коих беспокойно слонялась гнедая лошадь), я на ходу спрыгнул с телеги, ринувшись к некогда белокаменному, а ныне пепельному дому, в окнах которого бушевала неукротимая ярость огненной стихии. В ушах у меня громыхали неумолчные стоны рушащегося изнутри здания, рдяные всполохи палили глаза, горький запах гари оседал в легких; окрест, сродни серому снегу, ночной бурей взметенному, кружили хлопья золы. И, казалось, что этот дикий огонь лишь тьму сгущает.
У высокой ели, подле которой погребены тела Лаэсия и Себастиана, неподвижно стоял Эвангел. Я бегом устремился к нему. Лицо его бороздили струйки слез, размывавшие сажу на щеках закоптелых; не замечая меня, в скорбной застылости следил он за тем, как сгорает — гибнет — дом, чьи чертоги хранили столько родимых сердцу воспоминаний; на руках, прижав к груди, точно матерь дитя, он держал небольшой ковчежец.
— Эвангел, — обратился я к нему, его плеча коснувшись.
Он заторможено перевел на меня взор, исполненный неописуемой задумчивой бессмысленности; и, судорожно протянув, вложил мне в ладонь увесистый скомканный конверт. Я с торопливой небрежностью надорвал оный — к ногам моим просыпалась горсть золотых монет, инфернально блеснув при зареве пожара; извлекши вложенное письмо, я прочел следующее: «Его Светлость изъявляет вам свою глубочайшую признательность. Однако Его Светлость категорически против исполнить последнюю волю усопшего, коя не имеет и не может иметь освященного значения, поскольку таковой опочил не причащенным и похоронен без надлежащей обрядности. Поместье — собственность Его Светлости, а соответственно, всё, что на территории сего поместья находится, и Его Светлость имеет законное право распоряжаться своим имуществом, как то Его Светлости благоугодно.
P.S. Их Светлости ценят ваши лояльность и компетентность, каковые и вознаграждают с подобающей щедростью; однако же помните, что тот, кто силен облагодетельствовать, тот силен и покарать…
Да хранит вас Господь!»
— Они все обратили в пепел, — проговорил я, пуская письмо по ветру во мглу пылающую, — дабы ни единый волос его, меж страниц запавший, ни единый штрих пера, им оставленный, дабы ничто, с чем он соприкасался, что таило частичку его души, не уцелело, всеядным пламенем пожранное… Заблудшие, презренные… несчастные… они желали искоренить — предать вековечному мраку — самую память об этом Человеке… Но огню не затмить Огонь…
Три месяца спустя у нас с Астрой родился сын. В день, когда Себастиану исполнился год, Эвангел, отныне живший с нами, внес в детскую ковчежец — ту единственную вещь, кою сберег он от пожара — и, раскрыв его пред колыбелью,
