Эти мрачные и странные истории предваряли и затмевали собой волну «грязного реализма», затопившую американскую короткую прозу десятилетие спустя, когда в большую литературу прорвались Рэймонд Карвер и Ричард Форд[150]. Буковски писал о мелком отчаянии и безнадежно выцветших мечтах в пожелтелых барах и на вонючих ипподромах, и рассказы его были пронизаны пьяной уверенностью, что «все мы закончим в лохани поражения». Но, кроме того, он начал писать с располагающей точностью и нежностью на грани лиризма.
Что показательно, в рассказах Буковски факт и вымысел не расплываются, а письмо сияет почти болезненной фантазией: в «Совокупляющейся русалке из Венеции, штат Калифорния» двое бродяг, нажравшись мускателя, крадут тело только что умершей молодой женщины, насилуют труп и влюбляются в него, а потом относят его на пляж, где заходят с телом в волны, после чего с тоской отпускают его в плавание — туда, где «ныряют пеликаны среди серебристых рыбок, похожих на гитары»; в «Изверге» с кошмарными последствиями вскрывается злокачественная похоть педофила, поклонника Малера; в «Убийстве Рамона Васкеса» стареющую голливудскую звезду-гея до смерти забивают двое юных братьев-нигилистов; в «Самой красивой женщине в городе» двадцатилетняя девушка по имени Кэсс перерезает себе горло, когда «ночь продолжала наступать, и с этим я ничего не мог поделать».
Как всегда, Буковски по-прежнему писал стихи. Чтобы дополнить свое скудное содержание и ненадежный приток чеков с авторскими отчислениями, он стал соглашаться читать свои стихи в студенческих городках за деньги. И мифология Буковски тем самым отливалась в бетоне, поскольку тогда он был безумен, беспутен — и, по обыкновению, бухой.
Рэймонд Карвер — вероятно, именно этого безвременно ушедшего американского писателя нам не хватает больше прочих — в свое время превознес Буковски в своем пьяно любвеобильном стихотворении «Ты не знаешь, что такое любовь (Вечер с Чарльзом Буковски)». Он тоже был тогда пишущим пьяницей, но в последние одиннадцать «уютных лет» с Тесс Галлахер наконец обрел в писательстве трезвую безмятежность.
Буковски, для которого «уютные года» только наступили, вспоминает Карвера с нежностью:
— Ну да, Рэймонд Карвер, мне он нравился гораздо больше того же переоцененного Фицджеральда, — бормочет Буковски. — Ох, в тот вечер, когда он про меня написал, я был пьян, само собой, и орал на преподавателей и студентишек: «Младенцы, я оглядываю этот зал и вижу кучу машинисток, но писателей я не вижу, потому что вы, ребята, не знаете, что такое любовь!» Боже мой, я в тот вечер просто заливался, и Карвер это уловил… Помню, мы с ним, с Карвером, удрали в бар, и он говорит: «Хэнк?» А я ему: «Ну, Рэй?» Он говорит: «Я стану знаменитым писателем, Хэнк!» А я: «Вот как, Рэй?» Он смеется: «Ну да, Хэнк, у меня друг только что стал литературным редактором „Эсквайра“ и говорит, что будет печатать все до единого рассказы, которые я буду ему слать!» Ну, я говорю: «Прекрасно, малыш, прекрасно…» Мы пили всю ночь. Наутро Карвер ломится ко мне. Ему завтрак подавай. Большая ошибка. На тарелках вплыла сальная яичница с беконом, и Карверу хватило одного взгляда на нее. Когда он вышел из туалета, я говорю: «Ничего, Рэй, я свою тарелку доел и теперь твою съем, а потом мы пойдем и найдем еще бутылку». И нашли. Только Рэй бросил пить, и, по-моему, правильно сделал, потому что тогда-то он и начал писать. У меня же все иначе. Я пью и пишу, пишу и пью, в этом есть некий ритм, мне это нормально так удавалось…
Ничего «нормального» Буковски бы, конечно, не удалось и никакого писательского ритма он бы не подхватил, не познакомься он в 1977 году с Линдой. Писатель с готовностью подтверждает, что много лет назад просто подох бы, если б не Линда, — по иронии судьбы она тогда владела рестораном здоровой пищи в Редондо-Бич и вынудила его признать, какой урон он сам себе наносит.
— Когда Линда со мной познакомилась, я был дохлым банкротом по жизни, жил, как мудак, в какой-то дыре. Мне грозило перегореть совсем, но она за мной хорошо ухаживала… Ох, господи, — стонет Буковски, — я уже слишком старый. Пока не появилась Линда, я всех принимал. То были дни, когда самые ебнутые критики начали звать меня «гением». Поэтому женщины слали мне свои фотографии в голом виде и говорили, что хотят приехать и сделать у меня уборку. Черт, ну еще бы! Но я встречал их в аэропорту, и мне всегда везло. Я думал: «Ох нет, бля буду, это она, та, что с не-очень-милым личиком, совсем как у меня», но тут ко мне подскакивала такая свеженькая двадцатипятилетка и говорила: «Привет, Хэнк!» И я отвечал: «Ну, здорово, ага, прекрасно, малыш, прекрасно!..» Помню, однажды у меня на крыльце сидели три девахи, пили пиво и хихикали, а тут по дорожке идет почтальон. Я понимаю, каково парню, и встречаю его широченной улыбкой. Он говорит: «Дружище, можно вопросец?» Я говорю: «Валяй, старина». — «Вот, — говорит он, — мне просто интересно, почему все молодые красотки пьют пиво с тобой. Я бы тебя не назвал красавчиком». Мы с ним поржали. «Ладно, малыш, все в порядке, я знаю, что я урод, — фокус в доступности…» Теперь вся доступность — дело прошлое, но они по-прежнему шлют мне ксерокопии. Странно это — голышом ложиться на ксерокс, чтоб отправить копию какому-то парню семидесяти одного года. Но для них я — «Буковски, гений поэзии». И мужики шлют! Парни пишут, что я спас им жизнь. И ты помнишь, Линда, немецкие мальчишки прилетали в Л.-А., чтобы постучаться к нам и пригласить меня выпить. Ну, я им надавал пинков под зад, и они голосили, удирая по дорожке: «Буковски, ты ничто, ты просто мерзкий старый бичара». С этими-то я справлюсь — беда с теми, как та парочка. Встали лагерем возле дома в здоровенном трейлере «Виннебаго». Целыми днями жарили мясо — только ради того, чтобы потом говорить: «Да-а, чувак, мы жарили стейки возле дома Буковски». Подумаешь! Сартр это выразил парой жестких слов: «Ад — это другие»[151] В самую точку, малыш!
Пресловутость Буковски в Америке — ничто по сравнению с таинственными высотами обожания, на которые он вознесен в Европе, особенно в Германии и во Франции, где его книги расходятся стотысячными тиражами, а напыщенные критики уверяют, будто его литература «обладает всеми страстными излишествами „Гаргантюа“ Рабле, вербальной виртуозностью Джойса, демонической жестокостью лучших работ Селина». Все это для Буковски — детский лепет, что мудро, особенно под джойсовским семантическим углом и с тягой к названиям такого рода: «Политика — это как пытаться выебать кота в сраку», «Эрекции, эякуляции, эксгибиции и вообще истории обыкновенного безумия», «Десять суходрочек», «Моя толстожопая мамочка», «Иногда слегонца едет крыша», «Великие поэты подыхают в дымящихся котлах говна», «Пиздец», «Нигде» или «Какой пизды ни пожелаешь». Но Буковски в равной степени до лампочки и то, что интеллигенция Восточного побережья списывает его со счетов как «обычного распутника».
