— Назад! К берегу! — весенним медведем ревел Ратомир.
— Фанир! Брат! — выла Серафима.
Жрецы меланхолично продолжали вдевать здоровенные весла в уключины. Кораблик болтался на легкой волне в пяти шагах от берега, а я ничего не мог поделать со вдруг ослабевшими конечностями. Не мог вскочить и вернуть нас к берегу.
Люди барона садились на лошадей. И судя по тому, что наши дружинники, оставшиеся на берегу, тоже бросились ловить своих коней, враг о бегстве и не помышлял. Видимо, кому-то из рыцарей пришло в голову, что конная сшибка будет и красивым и рыцарственным окончанием этой славной битвы. Шатающиеся от усталости лошади так не думали. И мы, густо усеявшие дно лодки, истекающие кровью на заляпанных рыбьей чешуей досках палубы, тоже так не считали. Но Фанир думал иначе.
Словно специально, чтобы мы во всех подробностях могли разглядеть окончание сражения, дождь прекратился. Ветер подул сильнее, и в разрывы истончившихся туч даже выглядывали любопытные звезды. Два почти равных по силе отряда выстроились друг напротив друга. Заиграл, завыл протяжный рог. Ему ответил другой, и кони пришли в движение. Копья на копья, щит на щит.
Княжич летел впереди. Отклонил щитом копье врага, ударил сам, оставив наконечник в сопернике. Выхватил меч и повернул коня боком, чтоб сойтись в единоборстве со следующим… Я не заметил, кто именно нанес удар. Просто Фанир вдруг обмяк и упал под ноги спокойно стоящей лошади.
— Неееет! — чайкой взвился над притихшей рекой крик Серафимы.
— К берегу, демоново отродья, — рычал и порывался выпрыгнуть за борт, удерживаемый Парелем принц.
Я выл и плакал и искал свой лук, ползая на четвереньках среди порубленных, побитых воинов. А когда все-таки нашел, оказалось, что лодка уже давно плывет по Великой реке, и злосчастный берег вот-вот скроется во тьме. И только тихонько шелестели равнодушные волны, тихонько поскрипывали уключины, и жрец, обхватив потерявшего сознание принца поперек груди, нашептывал:
— Ничего-ничего! Ничего-ничего.
36
Казалось, стоит ступить на родной берег, выйти наконец из этой проклятой лодки, и кончатся, развеются все беды. Уйдет тяжесть из сердца, перестанут болеть раны. Вернет мир в истерзанную душу княжны и жизнь — в опустевшие глаза раненого друга.
Раскисшая глина Лосьего лога предала мои ожидания. По оврагу тек темный, воняющий тухлятиной ручей. Нахохлившиеся, промокшие обожравшиеся мертвечиной вороны встретили сползающих на орейский берег израненных воинов равнодушными криками.
Узкий трап оказался настоящим препятствием. Многие падали, вязли в рыжей грязи. Открывшиеся раны обильно смачивали землю свежей кровью. Ратомир молчал, почти не моргая, смотрел в низкое серое небо и даже не морщился, когда жрецы перетаскивали его с корабля.
Я сполз на берег на четвереньках. Сильно мешали лук и съехавший с бедра на живот колчан. Но разжать руки, оставить оружие даже не пришло в голову. В голове барабанным боем билась мысль, что окажись лук у меня в руках в тот самый момент, и молодой княжич остался бы жив. Глаза жгло. Может быть, я плакал, но слезы смывало дождем. Жалкое зрелище — возвращение героев турнира…
Кто-то, поддерживая меня за локоть, помог подняться из лога, усадил на жесткую траву. От земли несло холодом. Давно промокшая одежда совсем не держала тепло, а плащ остался где-то на другом берегу, среди трупов дружинников. Меня колотило. Следовало встать, походить, подвигаться, но вытекшая из ран кровь унесла последние остатки сил. Оставалось лишь сидеть, до судорог сжимать зубы и трястись.
Кое-как с помощью Серафимы, измазанный глиной с головы до ног Парель сумел развести костер. Остатки блестящего воинства тесно сгрудились у огня, а жрец пропал из вида. Тесно прижатый с боков, пригревшись, я задремал. Или милосердный разум попросту выгнал сознание из исстрадавшегося тела…
Первое, что я почувствовал, открыв глаза, — это сухость. Надо мной был полукруглый беленый потолок, и с него не сыпалась вода. Я лежал в замечательной, совершенной сухой постели. Раны остались на своих местах, но боли не было.
— Где я? — облизав сухие губы, спросил я.
— Ну, дык это! В крепости, ваша светлость, — в поле зрения немедленно появилась светловолосая, как обычно растрепанная голова моего слуги, Велизария. — Вы лежите себе спокойненько, вам пока вставать нельзя! Я сейчас сбегаю, скажу, что вы проснулись…
— Стой, — хотел крикнуть, остановить метнувшегося куда-то в сторону отрока, но получилось как-то жалко, пискляво. Тем не менее слуга услышал.
— Чего?
— Ты сам-то как? Уходили, ты пластом лежал, розовые пузыри пускал…
— Дык это, — разулыбался тот. — Ваши родичи — кудесники великие! Уже и бегать могу… Ежели недалеко, да не долго.
— А принц?
Улыбку сдуло с лица здоровяка.
— Те раны, что снаружи — подживают, — отчего-то позабыв свое вечное «дык», грустно выговорил отрок. — Изнутри, поди, время надо подлечить…
— А остальные? Серафима?
— Дык, это. Серафима Дамировна дня три уже как домой уехали. Варшам ей лошадей дал и людей в помощь.
— Воины пораненные?
— Туточки, в соседнем зале лежат. Ваши-то, лесные, говорят — все жить будут.
— Хорошо. Это Парель нас привез?
— Дык, это. Кому еще-то? Княжна молодая и говорить-то не могла. Жрец и привез вас всех. Мы со стены как увидели, думали, горе случилось. Вы как неживые в повозках лежали…
— Горе случилось, — выговорил я и почувствовал, как влажнеют глаза. — Фанир погиб.
— Парель сказывал, — поджал губы заметно похудевший дворовый.
— Сам-то он где?
— Кудахчет.
— Чего?
— У изголовья Ратомировского кудахчет. У Бога своего прощенье вымаливает.
— Забавно, — чуть-чуть, насколько было сил, качнул я головой. — Ты за кем бежать хотел?
— Дык, это… Паркай велел. Как в наш мир вернетесь, чтоб сразу ему сказал. У нас тут…
— Что-то случилось?
— Ну… Инчута тут… Пусть воевода сам сказывает. Мне не велено.
Я поморщился.
— Дык, с родичами вашими сотник поругался. Те наутро после Дня Осени стрельцов наших к мишеням приладить пытались…
День Золотой Осени. У Княжьих ворот Ростока распахнулась пышущая яркими красками ярмарка. Разнаряженые бабы стайками бродили меж богатых купеческих столов. Разглядывали чужеземные диковинки и друг друга. В избах варили терпкое осеннее пиво. На площадях били в огромные барабаны, дули в дудки, бренчали туго натянутые тетивы на гуслях…
— Что, и в барабаны били? — перебил я отрока.
— Нешто мы степняки чумазые? — удивился Велизарий, явно расслышав в вопросе завистливые нотки. — Конечно, били. И пиво варили, и песни водам небесным спевали!
