Камера встает, строится. Распахивается дверь, коридорный привычно орет:
В этот момент «второход» срывается с кровати и пулей вылетает в коридор.
– Гражданин начальник! В камеру больше не войду!.. Меня хотят убить!
Дверь захлопывается. Через полчаса – повальный шмон. Утром меня – в карцер, Андрюху – на другой корпус. А с ним до кучи еще несколько человек. Судьба «не– додавленного» так и осталась неизвестной.
Маленкович наваливается на стол, растопыривает локти, как паук, и орет мне прямо в лицо:
– Ты вернись, бля, на землю! Хуля сидишь мечтаешь? Слушай и запоминай! Мы тебя закопаем так, что никто не отроет. И даже если отроешься, мы тебя снова закопаем! И будем, блядь, закапывать до тех пор, пока не станут расти одуванчики! Понял, бля? Вот тебе постановление еще на десять суток. Расписывайся и пиздуй в свои хоромы!
Хотелось плюнуть и поскорее уйти. Но уходить, вернее, быть уведенным просто так не хотелось.
– Нет, все ясно. Просто хочу сказать, что все в этом мире относительно и не вечно. Сегодня я сижу перед вами на этом привинченном стуле, а завтра – вы можете сесть. Может так случиться, что жизнь поменяет местами.
– Ах, вот ты о чем!.. Тогда слушай меня еще раз. И запоминай каждую букву. То, что ты можешь сесть в мое кресло, я верю – такое может случиться. Но то, что я сяду на твое – не случится никогда! Никогда! Блядь буду, если хоть дэцл совру!..
Он все-таки соврал. Через несколько лет его посадили – то ли за взятки, то ли за превышение полномочий. Заключен был в эту же тюрьму, ходил – руки за спину – по тем же, что и я, коридорам. И сидел на точно таком же стуле. А может быть даже и на этом.
Глава 21 Камышловская пересылкаНачало лета ознаменовалось нежданным путешествием. Июньским утром в дверь камеры трижды шарахнули ключом, и голос следом пролаял:
– Новиков, готовься с вещами!..
Собираюсь мигом, на ходу прощаюсь. Ведут по коридорам незнакомой дорогой.
– Куда меня?
– На этап.
Этапка – грязное, зловонное помещение размером со школьный спортзал. В ней уже с десяток разношерстных персонажей – кому куда. У параши – пара опущенных, остальные по худости рода – кто где. Двухъярусные нары вдоль стен, вместимостью человек этак на сто, а то и более. Место на первом ярусе под оконной решеткой свободно. Занимаю его. «Сидор» – под голову, в телагу – с головой. С мыслями, куда и зачем везут, пытаюсь заснуть.
К обеду народу прибывает. У параши – аншлаг. Нары – кишмя.
Кому не досталось места – тусуются по камере.
Приходит офицер, выкрикивает фамилии.
– Кого назвал, выходим на коридор, быстро!
Доходит до меня, с ног до головы рассматривает, качает
головой и провожает взглядом.
– Куда этап, начальник?
– Тебе – в Камышлов.
Воронки набивают, как всегда, до треска. Меня по традиции – в «стакан». Едем на вокзал, в этапный двор на улицу Стрелочников.
На воле я часто ездил по ней и хорошо знал, где это. Однажды даже заглядывал в щель трехметрового забора и видел процедуру погрузки в «Столыпин». По иронии судьбы точно напротив этого двора через дорогу стояла пятиэтажка, в которой жил мой компаньон по изготовлению «Маршаллов» Юра Юнцевич. В этом доме мы с ним сделали не один комплект.
Воронки влетают один за другим в открытые ворота, становятся гуськом. Начинают выкрикивать по фамилиям. Все как обычно: быстро выскочить, пять шагов вперед, сесть на корточки, руки за голову, вещи рядом, смотреть в землю. Вокруг – собаки, русские и нерусские лица с автоматами. Мат, крики. Здесь понимаешь, что такое плен и окружение.
Меня выкрикивают последним. Вышагиваю из воронка. В одной руке телага, в другой – пожитки. Передо мной – по четыре в ряд, с обхваченными руками затылками, на корточках – попутчики. Стою в рост. Садиться в эту позу обидно и унизительно.
– Сесть! – орет какой-то сержант. – Сесть, говорят, чего вылупился, длинный?!
Хочется плюнуть в эту морду. Продолжаю стоять.
– Сесть, сука, сейчас собаку спущу!..
– Спускай, чего орешь?
– A-ну, в сторону! – орет сержант и толкает с разбегу меня в плечо.
Отлетаю на несколько шагов.
– Этап, встать, пошли вперед к вагону! Смотреть под ноги! Не озираться! Оружие применяем без предупреждения!
Строй молча поднимается и бредет в сторону путей.
В этот момент на спину мне прыгает здоровенная собака и сбивает с ног. Падаю и инстинктивно собираюсь в клубок. Пес рычит, хрипит, очень больно вцепляется в плечо и волочет по земле, мотая мордой. С каждой секундой становится все страшнее и больнее. Хватает за ноги, бьет лапами и наконец начинает рвать и таскать волоком. Между дворовой-сторожевой собакой и конвойной при одних и тех же размерах есть большая разница. Первая – лает, пугает и кусает, как повелела природа. Вторая – обучена: рвет молча и знает, как загрызть. Оттого и страшнее.
Челюсти животины наконец хватают мой шиворот вместе с кожей и захлопываются с хрустом. Зверюга тащит меня по пыльной земле к воронку, и вдруг крик:
– Отставить! Убрать собаку! Вы что, твари ебаные, делаете?!
Проводник дергает псину изо всех сил за поводок и оттаскивает на себя.
Со стороны путей бежит какой-то офицер в форме вэ– вэшника. На ходу орет диким матом:
– Вы что, чурки ебаные?! Кто приказал?!
Конвойные молчат, начинают рассредоточиваться.
Подбегает ко мне:
– Вставайте, Александр. Извините, что так…
И в сторону сержанта:
– Вы что, твари? Это же Александр Новиков, певец… Кто приказал собаку?..
Тишина. Стволы опускаются вниз.
– Пошли к вагону.
Отряхиваюсь, иду. Офицер шагает за спиной, бормочет матом под нос. Несколько конвойных – сбоку. Собака – позади. Боли не чувствую, как в лихорадке.
Клетка, в которой предстоит ехать, переполнена. Размер ее – обычное купе. Только вместо двери – решетка, а вместо четырех пассажиров– шестнадцать, не считая меня. Ехать всего полдня, потому не смертельно. Предстоящее путешествие– одно длинное интервью и знакомство артиста с истинными поклонниками. Между делом – общение с прогуливающимся по коридору узкоглазым конвоиром и его собакой. Правда, уже другой.
– Начальник, своди на оправку, – долетает голос из соседней клетки.
– Оправка дома делять будишь, – откусывается тот, не оглядываясь:
