Иль, может быть, в притонах Сан-ФранцискоЛиловый негр вам подает манто?..
– Мамуленька, милая, ничего, ведь, не попишешь! Так складывается наша судьба… Что-ж, надо принять жизнь такою, какою она дается. Такой век, и такова наша участь…
Татуша меняла любовников чуть не каждый месяц, и говорила, смеясь:
– Как перчатки!.. Джеймс – американский хам… Что может быть хуже! Я его не переношу. Я выгнала его в два счета. Сволочь, а не мужчина. У меня теперь, Лиза, прелестный полуеврей… Херувимчик. Иосиф Прекрасный… И глаза!.. Такие глаза бывают только на картинах… И богат!.. Свой автомобиль, своя дача; малютку приятно пощипать…
Целыми неделями Татуша не жила дома, разъезжая по Америке со своим любовником.
В такие одинокие ночи Лиза тщательно запиралась и пустыми кроватями заставляла двери. Она боялась спать одной. Она знала: она обречена на то же. И долго лежала она, не смыкая глаз, прислушиваясь к песне города, к гулу подземных машин, к шуму лифтов, к шагам в коридоре. Она думала о Февралевых. Как легко мать и дочь приняли жизнь такою, какою она сложилась. Мать пережила Великую и гражданскую войны; казалось бы, закалилась в борьбе, перенесла потерю мужа, и тут так скоро позабыла о всем. Татуша не знала настоящей любви, такой, какая горела в Лизе, и, может быть, потому так просто приняла совершившееся…
– Гадость, – говорила Татуша в те ночи, когда она бывала дома, присаживаясь на постель Лизы, – конечно, Лиза, гадость, но, ведь, это Америка!.. Тут так надо. Тут деньги все. Царство доллара. Но, посмотри, какие у меня платья, какие кольца и украшения!.. Вчера в театре фильмовый актер загляделся на меня, и я слышала, как он сказал: «Какая славная девочка… С таким телом можно обнаженной играть»… Лиза представляешь: я… на экране!.. обнаженная!.. Ты представляешь только это! Портниха Февралева, – какая мерзость!.. Татьяна Февралева – знаменитая стар; чувствуешь, Лиза, музыку слов!.. Да еще, если бы у меня был такой голос, как у тебя… Весь мир любовался бы моим телом и слушал затаив дыхание, мое пение… Нет, Лиза… Не зря попали мы в Америку. Мы завоюем себе положение… Мужчины… Все они такие… Им ничего другого и не надо. Я, Лиза, научилась от жизни… Я жестокая, нахальная, грубая… Им это и надо. Я умею мужчину на колени поставить… Ты думаешь любовь?.. Как же!.. Держи карман шире!.. Какая там у них любовь… Распустят сопли и млеют… Лизочка, душка, ты еще невинненькая, ты этого не понимаешь… Я развратная… Я русская, с Волги… Я знаю, как с ними нужно быть… У меня, гляди-и!..
Татуша доставала дорогую сумочку и, раскрыв ее, пересыпала на красивой белой руке, между пальцами с кроваво-красными крашеными ногтями, золотые доллары. Было что-то страшное в блеске золота на прекрасной руке…
– Я бумажек не беру. Плати золотом, сопливый черт! Хочешь, Лиза, я подарю тебе?.. Мне не жаль…
Лиза отказывалась от денег.
Она не понимала такой жизни. Все ее невинное, чистое тело возмущалось этим… Обреченная!.. Нет, она не сдастся так. Она будет бороться. Ее не посмеют так продать. Она чувствовала, что и Сара понимала ее состояние. Лизу не трогали. Ее ценили, как мастерицу. Она работала в мастерской, где с ее русским, более тонким, чем французским, вкусом, с ее парижскими сноровками, она была ценным приобретением для мастерской, и ее облюбовали заказчицы дома Брухман.
Она жила изо дня в день. По вечерам, оставшись одна, она много читала, писала письма отцу, составляла пространное письмо-дневник Курту. На ее письма отцу не было ответов. Письмо Курту она пошлет после. Курт не знает ее Нью-Йоркского адреса. Никто из ее берлинских друзей не знает, что она в Америке, она не писала об этом и тете Маше. Курт не ответил Лизе на ее письмо из Парижа… Лиза гордая, пусть напишет ей в Париж, ей перешлют письмо, а там будет видно, пошлет ли она свой дневник, где все полно нежной любви к любимому…
