И мы проходили сквозь город чужой, Сквозь дымную песнь и полуночный зной, — Одни под созвездием Змея, Взглянуть друг на друга не смея. (…) И чудилось: рядом шагают века, И в бубен незримая била рука, И звуки, как тайные знаки, Пред нами кружились во мраке.
Мы были с тобою в таинственной мгле, Как будто бы шли по ничейной земле, Но месяц алмазной фелукой Вдруг выплыл над встречей-разлукой…
Какой мерой измерять влюбленности Ахматовой? Той, что она сама устанавливает в стихах. Каждая — неповторимая, каждая — единственная, и не применимы к ним никакие житейские мерки — ни возраста, ни семейной морали, ни обстоятельств, всегда стоящих за спиной обывателя. Чистая поэзия в преображенном поэзией мире. Такой голос дается избранным, и не стоит его совмещать с женщиной из плоти и крови. Она не героиня, она не трудоголик, она не альтруист, она не идеал правдивости и стойкости. Она едина в двух лицах — повзрослевшая Анна Горенко и уникальный поэтический инструмент по имени Анна Ахматова.
Ташкентская любовь принесла ей свой щедрый дар.
С рождения далекая от мира музыки, Ахматова внутренним слухом улавливала мелодику стихов, как бы даримую ей свыше. Удивительная способность — при полном отсутствии музыкальности и неприобщенности к музыкальной культуре. Эта сфера, являвшаяся для Пастернака, Цветаевой, Мандельштама одной из главных составляющих мировосприятия, была закрыта для Ахматовой. Она ощущала себя раздраженно-непонимающей на музыкальных концертах, которые посещала с крайней неохотой, скрывая от друзей свою «глухоту», как ущербность.
Козловский понял сразу, что в отношении музыки божественная Ахматова — полный инвалид. За два с половиной года он наверстал то, что было упущено, — научил Анну Андреевну слышать и понимать музыку. С тех пор слово «музыка», никогда прежде не упоминавшееся, не сходило с ее уст. А образ волшебного музыканта, зашифрованный в разных героях, никогда не будет ею забыт.
Стихи «Мужество», опубликованные 8 марта в «Правде», подняли статус Ахматовой настолько, что в мае 1943 года в Ташкенте вышел ее сборник «Избранное». Все это время она писала, завершила третью часть «Поэмы без героя», над которой еще будет работать, вплетая новых героев и тексты, составила цикл «Луна в зените» (1942–1944), отражающий жизнь в эвакуации. «Луна в зените» — одно из наиболее живописных произведений Ахматовой. К прежним особенностям поэтики здесь ощутимо подключено музыкальное начало. Построение композиции, держащейся на чередовании мотивов и образов, возникающих за внешними рамками стихотворения. Полусказочная, таинственная Азия, ее «рысьи глаза» в ночном мраке, горький дым ее очагов, ее пестрые сказки — вот начальный мотив этого цикла, разом переносящего нас от военных тревог в мир «восточного покоя». Конечно, покой этот иллюзорен. Его взрывает тема памяти — одна из главнейших в ее лирике военных лет.
В годы войны читатели знали в основном «Клятву» и «Мужество», печатавшиеся в газетах. Но помимо этих действительно прекрасных произведений, полных живой боли за страну и ее народ, Ахматова написала много других, пронизанных мыслями о войне. Ее Ленинград — в ее сердце, голос набухающей энергией звучит струной чистого патриотизма:
А вы, мои друзья последнего призыва! Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена. Над вашей памятью не стыть плакучей ивой, А крикнуть на весь мир все ваши имена! Да что там имена! Ведь все равно — вы с нами!.. Все на колени, все! Багряный хлынул свет! И ленинградцы вновь идут сквозь дым рядами — Живые с мертвыми: для славы мертвых нет.
Глава 3
«Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена». А.А.
Еще в 1941 году Анна получила весточку из блокадного Ленинграда. Письмо от Пунина! Позже дочь Пунина Ирина рассказала, что на почве дистрофии у отца возникла неизлечимая флегмона, но усилиями ленинградских врачей он остался жив, медленно возвращались память и силы. В дни просветлений он неотрывно думал об Анне и позже записал свое послание: «Увидеть вас когда-нибудь я, конечно, не рассчитываю, это было бы действительно предсмертное с вами свидание и прощание. И мне показалось тогда, что нет другого человека, жизнь которого была бы так цельна и потому совершенна, как ваша; от первых детских стихов (перчатка с левой руки) до пророческого бормотания и гула поэмы. Я тогда думал, что эта жизнь цельна не волей — и это мне казалось особенно ценным, — а той органичностью, то есть неизбежностью, которая от вас как будто совсем не зависит. Теперь этого не написать, то есть всего того, что я тогда думал, но многое из того, что я не оправдывал в вас, встало передо мной не только оправданным, но и, пожалуй, наиболее прекрасным…»
