Сверхъеврей и бандеровцы
В конце 1952 года на наш лагпункт прибыл с очередным этапом инженер из Львова — Песчинский, человек для того времени весьма странный. С одной стороны — хорошо образованный интеллигент, но вместе с тем фанатично набожный еврей. Раньше мне таких людей встречать не доводилось. Всегда бывало одно из двух — либо интеллигент, либо религиозный фанатик, ревностный исполнитель всех полагающихся по его вере молитвенных обрядов.
Как и многих других оказавшихся в лагере интеллигентов — либо пожилых, либо молодых, но не шибко физически крепких, седобородого Песчинского назначили учетчиком. В бригаду грузчиков.
Учетчики в каждой трудовой бригаде должны были на специальной фанерной дощечке записывать химическим карандашом бригадную выработку: либо количество спиленных на лесоповальной делянке деревьев, либо количество досок данной сортности, напиленных на лесозаводе, либо килограммы и центнеры огурцов, картофеля и других плодов урожая лагерного сельхоза.
Работа учетчика была весьма ответственной. От его точности зависел не только размер хозрасчетной суммы, заработанной каждым работягой бригады, но и отчетность лагерного начальства, получавшего в зависимости от количества поваленных, напиленных и отгруженных на железнодорожные платформы «кубиков», то есть кубометров леса, свою «прогрессивку», свои премии, а то и правительственные награды.
Оказавшись в одной из бригад грузчиков, Песчинский был поселен в 23-м бараке, где жили грузчики из всех бригад нашего 2-го лагпункта. В этом бараке на двухэтажных нарах размещалось более ста заключенных. Барак этот был одним из самых шумных и беспокойных. В бригадах грузчиков собирался обычно народ буйных нравов.
После возвращения бригад с работы и после ужина в бараке воцарялись шум и гвалт.
Посреди барака едва ли не во всю его длину тянулся стол шириной в четыре доски, вдоль которого на скамьях рассаживался резаться в домино добрый десяток доминошных кучек. Стук костяшек, крик, мат. Столбы табачного дыма. То тут, то там возникают перебранки, переходящие в кулачные стычки.
Учетчик Песчинский отходил в пустой угол позади стола. Он облачался в еврейские молитвенные причиндалы, присланные ему родственниками из Львова, надевал какую-то полосатую накидку, обкручивал запястья тонкими черными ремешками, надевал круглую черную шапчонку. Становился на колени и начинал бормотать молитву, не обращая внимания на царивший в браке гвалт и грохот.
Нетрудно представить себе, как реагировало поначалу на эту картину население барака. Смех, издевательские выкрики. Да и как могло быть иначе? Потеха, да и только!..
Я, однако, не случайно употребил здесь слово «поначалу». Постепенно ситуация изменялась. Когда Песчинский начинал молиться, в бараке становилось тише. Костяшки клали на стол без громкого стука, говорили вполголоса. А если в это время с улицы в дверь барака вбегал какой-либо шумный гость, его успокаивали: «Тихо, тихо. Наш жид молится!»
Однажды зимой возвратившаяся с лесозавода бригада грузчиков принесла с собой бракованные по размерам доски. Этот брак разрешали уносить на лагпункт для отопления. Бригадиры взяли у лагерного прораба топор и пилу. Вскоре в углу барака был отгорожен досками небольшой отсек. На торце его, обращенном к столу, большими буквами зеленой масляной краской было сделана надпись: «Синагога».
— Это тебе, Песчинский, — сказал бригадир. — Мужик ты хороший, тихий. Люди решили синагогу тебе сколотить. Молись себе здесь, сколько душе угодно.
— Хоть от пуза! — добавил кто-то из собиравших обрезки досок и инструменты.
Так бы оно шло и дальше. Но вдруг начальству понадобился «ответственный» работник на должность начальника «китайской кухни». Слово «начальник» носило шуточный характер, поскольку начальствовать на так называемой «китайской кухне» было абсолютно не над кем.
Читателю, не знакомому с лагерным бытом, надо объяснить, что это было за заведение — «китайская кухня». На лагпунктах ГУЛАГа заключенным разрешалось ставить небольшой деревянный домик, в котором не было ничего, кроме плиты и топчана для «начальника», то есть для дневального. Он должен был топить плиту и держать ее горячей от ужина до отбоя. Существовала эта «китайская кухня» для того, чтобы заключенный, если разживется чем-либо съестным, например, яйцом или куском сала, присланным в посылке, или крупой, лапшой или чем-либо еще из того, что можно купить в лагерном ларьке, — мог что-то для себя сварить или разогреть. В том числе — оставленный для него в столовой обед или ужин, к которому не смог прийти, задержавшись на работе. В обязанности «начальника китайской кухни» входило также постоянно держать на плите для своих посетителей горячий чайник.
Когда появилось само это название «китайская кухня» — может быть, еще на царской каторге, а может быть, уже в ГУЛАГе, — мне узнать так и не удалось.
Песчинский оказался «начальником китайской кухни» зимой 1952 года. Он исправно выполнял свои обязанности. Из трубы над его домиком в положенные часы поднимался дым. После отбоя, погасив свою плиту, Песчинский ложился на стоявший напротив нее топчан, недолго читал при свете свисавшей с дощатого потолка лампочки и засыпал.
Так и жил бы он спокойно на своей непыльной работе. Но вдруг нежданно-негаданно произошли события, отразившие по своей сути весьма серьезные политические и, можно сказать, геополитические явления, выходящие по своим масштабам и значению далеко за стены крохотной «китайской кухни» Песчинского.
Здесь необходимо сообщить читателю, что в то время, о котором идет речь, на наш 2-й лагпункт перевели из различных других лагпунктов Каргопольлага несколько десятков бандеровцев. Большинство из них имели двадцатипятилетние сроки. Были среди них и совершенно невиновные люди, ставшие жертвой сознательных провокаций некоторых излишне ретивых опергрупп МГБ и НКВД, уничтожавших бандеровские и оуновские[15] отряды, орудовавшие на Западной Украине.
Бывало так. В избу крестьянина западноукраинской деревни заходила небольшая группа вооруженных «лесных братьев» — бандеровцев. Они требовали у хозяина еды для себя и продовольственного запаса для своего отряда. Хозяин — добровольно или из страха — кормил и снабжал незваных гостей. Те благодарили и уходили. Нередко при этом оставляли хозяину на сохранение несколько автоматов, патронных лент, а то и противопехотных или даже противотанковых мин. На другой день эта же группа, но уже в своем подлинном виде — в форме сотрудников НКВД — приходила в ту же избу. Хозяина и всю семью, как правило вместе с детьми, арестовывали за содействие бандеровской банде. Вся семья оказывалась в ГУЛАГе. Взрослые — в зонах, дети — в гулаговских спецприютах.
Но в своем большинстве прибывшие на наш лагпункт бандеровцы были настоящими «лесными братьями», на совести которых были и зверские убийства советских работников, энкавэдэшников и своих же украинских крестьян, посмевших вступить в колхоз или отказавших бандеровцам в помощи. Нередко бандеровцы сжигали целые деревни. С советскими работниками или с попавшими к ним в руки офицерами Советской армии они обращались с особой, демонстративной жестокостью. Вплоть до такой. К стволу дерева вблизи дороги приколачивали гвоздем отрезанный член убитого врага и делали под ним надпись: «Мясозаготовки».
