– А у вас в Голландии не такая уж скучная жизнь, – заметил однажды Монмут.
– До твоего приезда здесь все было по-другому, – сказала она.
Тронутый этими словами, он поцеловал ее в губы. Она растерялась, затем тихо спросила:
– Джемми, у тебя было такое желание, чтобы… чтобы какое-нибудь одно мгновение никогда не кончалось?
Он ответил:
– Я всегда верил, что самое лучшее время – еще впереди.
– Но, Джемми, – воскликнула она, – разве какое-нибудь время может быть лучше, чем настоящее?
Он взял ее за руку, и они вместе ступили на замерзшую поверхность озера. Лед был толстым и прочным, но одна небольшая перемена погоды разрушила бы его. Это было неминуемо. Он чувствовал символичность этой ситуации, но не говорил о ней.
Они были счастливы – сейчас, в эту самую минуту. Разве этого было мало?
Вечером они поехали на санях в Лейден, где в честь Монмута был дан бал.
Вильгельм попросил Марию и Монмута открыть танцы; сам он страдал астмой, а потому сидел в стороне и смотрел на них. Видя счастливое лицо своей супруги, он думал о том, что ей следует напомнить, кому она принадлежит и кому должна беспрекословно подчиняться.
Вскоре после лейденского бала наступил день траура, о котором Мария еще никогда не забывала. Было тринадцатое января – день казни Карла Мученика.
– Танцев сегодня не будет, – приказав подать траурное платье, сказала она Анне Трелони. – Утром и вечером я буду молиться о душе моего деда, а днем мы пойдем раздавать милостыню нищим.
– Не вредно и отдохнуть от веселья, – согласилась Анна. – Хотя я бы не сказала, что у вас слишком усталый вид.
– Не могу же я танцевать каждый вечер, до самой старости, – заметила Мария.
– Герцог вам сделал много хорошего, Ваше Высочество. Даже странно, что…
Анна не посмела критиковать Вильгельма в присутствии Марии – да та и сама знала, что ее друг не походил на супруга.
Днем к ней пришел Вильгельм. Она встала, обрадовавшись его приходу, и служанки по обыкновению выскользнули за дверь. Ее удивил наряд Вильгельма – таких ярких камзолов он прежде не носил.
– Я не в восторге от твоего платья, – сказал он.
– По-моему, соответствует сегодняшней дате. Она ведь тоже не из праздничных.
– Одень другое – какой-нибудь менее унылой расцветки. И подбери украшения получше.
Она опешила.
– Вильгельм, ты не забыл, какой сегодня день?
– Я обратился к тебе с достаточно ясным требованием и не понимаю, почему оно может быть не выполнено.
– Вильгельм, сегодня тринадцатое января.
– Это мне известно.
– И все-таки предлагаешь мне надеть яркое платье – и украшения!
– Я не предлагаю, а приказываю.
– Вильгельм, я не могу подчиниться тебе. Это день памяти моего деда.
– Ладно, хватит глупостей. Одевай яркое платье – и без разговоров! Сегодня мы обедаем на людях.
– Вильгельм, тринадцатое января я всегда проводила в уединении.
– Ты будешь перечить мне?
– Вильгельм, я сделаю для тебя все, что ты пожелаешь, но только не это. В день казни моего деда мы всегда соблюдали траур.
– Не заставляй меня слушать всю эту чепуху. Я требую, чтобы ты оделась, как подобает для обеда в общественном месте.
После его ухода вернулись служанки. Они застали ее расстроенной, готовой расплакаться.
– Ну, что на сей раз? – взглянув на миссис Ленгфорд, прошептала Анна Трелони. – Какое новое злодейство задумал этот тиран?
Миссис Ленгфорд, жена священника, приехавшего в Голландию вместе с Марией, уже давно служила у принцессы и полностью разделяла ту неприязнь, которую Анна Трелони питала к Вильгельму.
– Он хочет показать, кто здесь хозяин, вот и все, – сказала она.
– Ваше Высочество, что случилось? – спросила Анна.
– Мне нужно переодеться. Принесите голубое платье и драгоценности.
– Но ведь сегодня тринадцатое января, Ваше Высочество.
– Принц желает, чтобы я обедала на людях и не портила им настроение своим траурным нарядом.
Анна Трелони и миссис Ленгфорд переглянулись и сокрушенно вздохнули.
Мария сидела подавленная, пища вызывала у нее отвращение; блюда ставили на стол и убирали нетронутыми. Вильгельм поглядывал на нее критически.
Как он мог? – думала она. Так грубо оскорбить память их деда – такого же ее предка, как и его. Все знали, что прежде она всегда проводила этот день в трауре, и он, хоть и не соблюдавший всех положенных церемоний, никогда не мешал ее скорби.
После обеда он сказал, что вечером они пойдут в театр.
– Ты тоже пойдешь? – спросила она.
– Я же сказал – мы вместе.
– Но ты ведь не любишь театр.
– Зато ты любишь.
– Люблю – но не в такой день.
– Ладно, я сказал – значит, идем.
Этот вечер имел для него огромное значение. Весь мир должен был понять, что он отрекся от политики Божественного Права, которая стоила жизни его деду и которой следовал Карл, а в будущем собирался следовать Яков.
Вильгельм хотел, чтобы все англичане знали: он стоит за протестантскую Англию и за Англию, управляемую королем в сотрудничестве с парламентом.
Поэтому он не видел необходимости предаваться скорби по человеку, придерживавшемуся противоположных взглядов.
* * *
После того январского дня Мария уже не могла вернуться к прежнему веселью. Еще никогда не была она так несчастна, как в это время. Ей казалось, что она всегда будет помнить чувства, испытанные за столом, а позже – в театре, где каждая реплика, звучавшая со сцены, причиняла ей страдание.
Все это было как танцы в пасхальную неделю.
Об этом узнает ее отец, думала она. Ее отец! Что произошло с их семьей? Она понимала, что должна любить и почитать Вильгельма, но порой это давалось с трудом.
Монмут попытался ее утешить.
– Ты слишком серьезно относишься к жизни, – сказал он.
– А ты – нет?
– Я – нет.
– Иногда у меня складывается другое впечатление. Особенно в последнее время.
– Сейчас-то?.. Да, кажется, в моей жизни наступает переломный момент.
Он бросил на нее пылкий взгляд, и Мария подумала, что вот так же Джемми смотрел на очень многих нравившихся ему женщин. Тем не менее она была тронута.
