Каждый раз, как и Альхену из «Двенадцати стульев», мне было ужасно стыдно перед самим собой за позорное театральное действо.
Иногда проделки удавались, но большей частью меня ловили.
Я зарабатывал «тикет»[254] – сверхурочную работу по уборке зоны и имейл капеллану, что нарушил «религиозную диету». Новая церковная начальница, горбатая и сердобольная протестантка миссис Флюгер, относилась ко мне как-то по-матерински и лишь делала очередное внушение.
…Один из ментов дежурил на переднем кухонном фланге чаще других. Улыбающийся пончик в вечной синей бейсболке мистер Рэд ловил меня несколько раз, но всегда отпускал с миром в соседнюю еврейскую очередь.
За безуспешную попытку получить редчайший кусок свинины в кисловатом томатном соусе я получил от него кличку «Pork Chop», то есть «свиная котлета».
Мистер Рэд любил здороваться со мной нарочито громко: «Как дела, Котлета! Знаешь, что сегодня на ужин? Вареная ветчина из свинины»
Я на него не обижался – у нас шло негласное соревнование кто кого перехитрит. Побеждал он, ибо человек-невидимка получался из меня хреновый.
Через полгода с общепитовскими играми я завязал окончательно и бесповоротно…
…Меню вожделенных обедов и нерадостных тюремных ужинов повторялось с завидной регулярностью. Зэков кормили американской народной кухней – «мечтой» среднестатистического обывателя.
Несмотря на аппетитные названия подаваемых блюд, большинство из них были весьма малосъедобны: резиново-вонючие гамбургеры, «начоc»[255] из жирнющего мясного фарша, макароны с расплавленным сыром, вареная третьесортная ветчина, сверхмайонезный салат из тунца, слипшиеся спагетти с кислыми мясными тефтельками, зажаренные в жире соленые сосиски.
Обсуждая очередную продовольственную тему тесным русскоязычным кругом, мы пришли к неутешительному выводу: ни один человек на воле (не зависимо от его местожительства) нас бы не понял. В телефонных разговорах и в письмах мы стеснялись озвучивать столь разнообразные и красивые названия блюд.
На самом деле я бы тоже удивился или даже возмутился: «Да они там с жиру бесятся… Им бы в российскую или какую-то другую тюрьму…»
По сравнению со многими местами зэки из Федерального исправительного заведения Форт-Фикс должны были быть на седьмом месте от пищевого счастья.
Я прекрасно отдавал себе в этом отчет.
Еще я знал, что многие латиносы, мексы и островитяне с Карибских островов у себя дома так «хорошо» не питались.
Тем не менее я однозначно попал на дно американского общепита.
Ниже падать было нельзя. Нам скармливали продукты второй свежести и десятого сорта.
Следующей ступенькой вниз являлась сочная капиталистическая помойка…
В святая святых – зале приготовления пищи, расположенном позади раздачи, кашеварили чернокожие повара и поварята.
Они же служили на складе, в разделочном и салатном цехах.
Задворки общепита я знал с детства. Двадцать два года своей жизни молодой Трахтенберг прожил над «Россиянкой» – центральным молодежным кафе на воронежском Бродвее – проспекте Революции.
С младых ногтей я познал расположение его кухонь, цехов, подсобок и посудомоек. В младших классах мальчик Лева обожал помогать разгружать товар, получая за это вожделенные заварные пирожные.
С годами интересы сместились – ради дефицитного сервелата и зеленого горошка «Globus» я подружился с завскладом Клавдией Петровной и экспедитором Романычем.
С грузчиком Вольдемаром мы периодически отмечали мои зачеты с экзаменами ворованным портвейном «777»…
В Форте-Фикс никаких привычных электроплит не было и в помине. В центре кухни, в небольшом кафельном углублении, стояли шесть гигантских скороварок. Каждый из котлов мог легко вместить в себя и Иванушку-Дурачка, и Царя-Батюшку, и Конька-Горбунка вместе взятых.
Блестящие скороварки зловеще шипели и выпускали нескончаемые клубы белого пара. Над ними шаманили лоснящиеся от пота и жира темнокожие кашевары.
Они периодически шуровали в котлах гигантскими половниками, размером с очень большую лопату.
Любой кухонный инструмент выдавался только под расписку. Обязательный и самый опасный атрибут – ножи, тесаки, топорики – менты не доверяли никому. Они были намертво привязаны короткими металлическими канатами к полированным столам из нержавейки.
За кулисами сцены я появлялся крайне редко. Посторонним вход воспрещен!..
В середине рабочего дня, с 2-х до 4-х, в харчевне «Трех пескарей» объявлялся неофициальный перерыв. Еда выброшена, стойки надраены, полы вымыты, а ужин только в пять, но по отрядам нас не отпускали. Видимо, боялись, что говорливые и жизнерадостные латиноамериканцы не вернутся к обслуживанию ужина.
Поэтому наше свободное время менты занимали общественно-полезным трудом.
Мы крутили «silverware»[256] – упаковывали пластиковую ложку и вилку в единый набор, туго завернутый в салфетку. Это занятие я ненавидел всеми фибрами души, ибо время тянулось астрономически долго.
Официально читать запрещалось, поэтому приходилось вертеть ненавистное «столовое серебро».
Латиносы, наоборот, обожали эту послеобеденную сиесту.
Они усаживались группами по интересам – по четыре человека за стол. Руки были заняты работой, а мозги погружались в какую-то латиноамериканскую эйфорию.
Как в сельском ресторанчике далекой Коста-Рики или Сальвадора, усатые «кукарачи»[257] – юноши, дядечки и дедушки пели народные песни, громко смеялись и что-то живо обсуждали.
На «Руссию», то есть меня, они никакого внимания не обращали.
Я с удовольствием пользовался этим и незаметно укладывался на пол – поспать…
Пятичасовой ужин был самым быстрым приемом пищи: спешили рабочие кухни, хотели домой дуболомы – наши интересы совпадали.
За 20 минут до закрытия столовой легавые швейцары громогласно кричали внутрь заведения: «Закрываемся! Finish it up!»[258]. В ответ раздавалось дружное анонимное улюлюканье заключенных, усиленное звонким эхом.
Несмотря на все ментовские старания, звуковые неповиновения продолжались изо дня в день. Я злорадно улыбался и радовался за тюремное движение Сопротивления.
Как только мимо салатной стойки проходил последний зэк, мои коллеги и я, с радостью рабов выбрасывали в мусор оставшиеся килограммы невкусного гарнира. Из раздавальщика я превращался сначала в уборщика, а потом в полотерщика.
