– Ну, что там? – спрашивает Бен.
– Там…
Голос Питера осекается, как только он снова раскрывает конверт и сжимает между пальцами темную прядь. Он смотрит на содержимое чемодана. Что за тайна сокрыта в нем? И как патологоанатомический протокол вскрытия тела его двоюродного деда по материнской линии, Рафаэла, – если это действительно тот самый протокол, – попал в этот дом? Он до сих пор так ничего и не узнал про свое родовое гнездо. Если станет известно о его маломальской связи со здешними местами, это породит в деревне разные слухи и привлечет лишнее внимание, а это ему совсем не нужно. Он не ощущает себя блудным сыном, вернувшимся в отчий дом. Вернее сказать, он, как Одо, радуется тому, что живет настоящим, а настоящее не имеет никакого отношения к прошлому. И вот он премного удивлен: неужели это и есть его отчий дом? Может, поэтому он такой заброшенный, хоть и вполне пригодный для жизни?
– Ну и?.. – допытывается его сын.
– Прости. Похоже, это какой-то патологоанатомический протокол. Этот врач… как тебе сказать… обнаружил в человеческом теле шимпанзе и медвежонка. Вот что там написано. Понимаешь, именно так: um chimpanzé.
– Что? – Бен переводит изумленный взгляд на Одо.
– Похоже, это фигура речи, какое-то непонятное португальское идиоматическое выражение.
– Похоже.
– Тут странно еще кое что: имя умершего. Может, дона Амелия прояснит, в чем тут дело. А пока давай-ка занесем чемодан наверх.
– Я сам. Оставь!
Они отправляются к доне Амелии. У Питера с собой их семейный альбом – его с радостью несет Одо. Дона Амелия у себя дома. Она встречает мужчин с благожелательной сдержанностью, а обезьяну – с улыбкой.
– Minha casa – a casa de quem?[99] – спрашивает ее Питер.
– Batista Reinaldo Santos Castro, – отвечает она. – Mas ele morreu há muito tempo. E a sua família, – она переворачивает руку ладонью вверх и дует на нее, – mudou-se para longe. As pessoas vão-se embora e nunca mais voltam[100].
Батишта Сантуш Каштру – вот оно что. Неожиданно, как бы невзначай, случайный съемщик нашел дом, где он когда-то появился на свет.
– Что она сказала? – шепчет Бен.
– Она сказала, что человек, который жил в этом доме, давно умер, а его родственники… ее слов я точно не понял, хотя по жесту совершенно ясно… ее родственники куда-то перебрались, уехали из деревни насовсем – что-то в этом роде. Люди уезжают и уже не возвращаются.
Он опять обращается к доне Амелии:
– E seu irmão? – И тут же добавляет: – А ее брат?
– O seu irmão? – Дона Амелия вдруг как будто оживляется. – O seu irmão Rafael Miguel era o pai do anjo na igreja. O papá! O papá! – произносит она с особым ударением. Его брат – отец ангела в церкви. Папочка! Папочка!
Какого еще ангела в церкви? Питер понятия не имеет, о чем она толкует: ведь его интересуют только родственные связи. Он берет у Одо семейный альбом и раскрывает его, приготовившись раскрыть свою анонимность.
– Batista Santos Castro – sim?[101] – спрашивает он, показывая на мужчину на первой фотокарточке в альбоме, представляющей собой групповой снимок.
Дона Амелия, кажется, премного удивлена, что у него имеется фотокарточка Батишты.
– Sim! – подтверждает она, широко раскрыв глаза. Потом выхватывает альбом и впивается взглядом в фотографию. – Рафаэл! – восклицает она, указывая на другого мужчину. И снова показывает: – E sua esposa, Maria[102]. – И тут у нее перехватывает дыхание: – É ele! A criança dourada! Outra foto dele! – опять восклицает она. Вот он! Золотой Малыш! Еще одна его фотокарточка! Она тычет пальцем на крохотную ярко-коричневую фигурку, выглядывающую из-за материнской спины. Питер еще ни разу не видел дону Амелию такой взволнованной.
– Batista – meu… avô[103], – говорит он.
И показывает на Бена, но не знает, как по-португальски будет «прадед».
– A criança dourada![104] – почти выкрикивает дона Амелия.
Ей совершенно безразлично, что Батишта был его дедом и прадедом Бена. Она хватает Питера за рукав и тащит из дома. Они направляются в церковь. Ангел в церкви, сказала она. Походя ее волнение передается всем встречным. К ним присоединяются другие селяне, главным образом женщины. Они толпой врываются в церковь, подобно стремнине горной португальской реки. Одо явно радуется всеобщему оживлению и весело гукает.
– Что происходит? – спрашивает Бен.
– Даже не знаю, – отвечает Питер.
Они заходят в церковь и дальше идут по левому проходу, в стороне от алтаря. Дона Амелия подводит их к раке, расположенной в задней части церкви, у северной стены. Перед полкой, заставленной цветочными вазами, стоит трехъярусная кадка для цветов с песком. Песок утыкан тонкими свечками – одни еще горят, другие большей частью уже догорели. Царящий кругом безупречный порядок нарушают дюжины дюжин бумажек, наваленных на полку и разбросанных по полу, – некоторые свернуты в трубочку, другие сложены квадратиком. Прежде, наведываясь в церковь, Питер никогда не подходил так близко к раке и не обращал внимания на этот беспорядок. На стене над полкой, ровно посередине, висит фотография в рамке – черно-белый снимок маленького мальчика крупным планом. Милого такого мальчугана. Глядящего прямо перед собой с серьезным выражением. Глаза у него необычные – до того бледные, что на фоне игры светотени на фотографии сливаются с белой стеной на заднем плане. Фотография очень старая. И мальчуган как будто смотрит из далеких, стародавних времен.
Дона Амелия раскрывает фотоальбом.
– É ele! É ele![105] – твердит она. И показывает то на мальчугана на стене, то на мальчугана в альбоме.
Питер внимательно приглядывается, сравнивая их глаза, подбородки и выражения лиц.
– Sim[106], – говорит он, смущенно кивая.
Из толпы доносится удивленный шепот. Альбом выхватывают у него из рук и пускают по кругу: всем интересно лично удостовериться в обнаруженном совпадении. Дона Амелия краснеет от удовольствия, зорко следя за перемещениями фотоальбома.
