В подвале тоже звукоизоляция. Здесь двери еще толще, пахнет кровью, потом и карболкой. Этот запах – запах карболки – будет преследовать его всю жизнь.
Почти все его новые товарищи по работе – высокие, элегантные, довольно молодые люди в новых, с иголочки, темно-зеленых энкавэдэшных мундирах. Они с усмешкой и шепотками посматривают на его старую шинель и стертые сапоги. Наверное, считают леревенщиной.
– Заходи, товарищ Шевченко.
Его новый начальник, капитан Рузаев, предлагает ему стакан чая в граненом стакане с подстаканником и кусок черного хлеба с ломтем очень вкусной колбасы, которую здесь называют странным словом «евинокопченая». Свиньи, что ли, ее коптили? Но он такого не ел, только слышал название, и, пока капитан просматривает его документы, Влад успевает разделаться с бутербродом и осмотреться в служебном кабинете Рузаев а.
Над головой у начальника, само собой, портрет Сталина с устремленными в будущее тщательно выписанными лучистыми глазами. Рядом – портрет худого пожилого дядьки с козлиной бородкой, похожего на восточного хана. Он уже знает – Дзержинский. Справа плакат: мускулистый советский рабочий прижимает большим камнем длинную и на вид очень ядовитую змею. Внизу красная надпись: «СМЕРТЬ ШПИОНАМ И ВРЕДИТЕЛЯМ».
Рузаев возвращает документы, с усмешкой смотрит на одежду новичка и поднимается из-за стола:
– Посмотри-ка сюда, товарищ Шевченко.
Он открывает шкаф, набитый отглаженными зелеными мундирами. В другом шкафу – сверкающие хромовые сапоги.
– Нас только что премировали новым обмундированием за хорошую работу. Выбирай.
Два раза предлагать не надо. Влад быстро находит нужный размер, но не переодевается: как-то неудобно на глазах у гражданина… у товарища начальника.
Рузаев передает ему приятно пахнущую кожей портупею с кобурой, а в кобуре – новенький, еще со следами транспортной смазки маузер.
– У нас в Крестах очень много ночных дежурств. – Капитан, не оглядываясь, мотнул головой в сторону портрета Сталина. – Наш вождь работает до поздней ночи, иногда ночь напролет. Ради светлого будущего. И мы стараемся не отставать…
Он поворачивается и тычет пальцем в плакат со змеей:
– А вот это – наша работа. Ночью и днем. Ты ведь тоже боролся с врагами народа там, на севере, Шевченко? Мне правильно доложили?
Влад кивает. Он прекрасно понимает, зачем ему выдали маузер.
– На машинке писать умеешь?
– Никак нет, товарищ капитан.
– Быстро учись. Все должно быть документировано и сдано в архив. А сейчас – к товарищу Трушкину.
Влад выполняет приказ, но не сразу. Сначала переодевается в надзирательской. Бриджи с тонкой красной полоской по бокам, темно-зеленая гимнастерка, синяя фуражка с красным околышем и со звездой. Долго рассматривает себя в зеркале. Шериф… его мечты начинают сбываться.
Рузаев не соврал – работы очень много.
Его послали на курсы. Три недели изматывающих занятий, где главным и определяющим предметом было недоверие. Никому и ничему не верить, внушали им. Враг хитер и коварен. Он не гнушается никакой ложью и никакими средствами.
Под конец приехал какой-то важный дядька с седоватыми ворошиловскими усиками – сказали, из Генпрокуратуры. Он прочел лекцию о социалистической законности и чем она, социалистическая законность, отличается от законности буржуазной. В конце он особенно напирал на важность признательных показаний.
Признание – царица доказательств, сказал он.
Влад вернулся с курсов, и ему поручили первое задание.
Подследственный – пожилой, истощенный и по виду смертельно уставший человек с ясным, очень печальным взглядом, в котором то и дело вспыхивает ужас. Статья пятьдесят восьмая – контрреволюционная деятельность.
Влад стоит, расставив ноги, на цементном полу. На расстоянии один метр от заключенного, как учили. Скорее всего, Рузаев для начала дал ему дело попроще, потому что этот уже сломлен.
За спиной шорох. Он даже не заметил, как в кабинет вошла молодая девушка с лейтенантскими погонами и ярко накрашенными губами. Села за письменный стол. Понятно – ей поручили вести протокол.
– Расскажите про вашу преступную деятельность.
На «вы», как учили. Переходить на «ты» разрешалось только при так называемых интенсивных методах допроса.
Подследственный, как показалось Владу начал говорить еще до того, как он потребовал. Гладко, будто читал по бумажке.
– Я убежденный троцкист. Работал в Харькове, на тракторном заводе. В начале года принял решение – привести в негодность необходимые для производства станки. Совал в трансмиссию молотки и отвертки. Только своевременное вмешательство бригадира помогло предотвратить полную остановку производства.
– Что еще?
– Я агитировал рабочих вступить в троцкистскую группу, потому что считал необходимым увеличить масштаб саботажа…
– Кого именно?
Старик начал заученно и быстро перечислять имена и фамилии. За спиной Влад все время слышал непродолжительные взрывы клавиш «Ундервуда». Хорошая машинистка.
Несколько десятков имен.
Вредитель назвал последнюю фамилию и вдруг спросил:
– Я враг народа, да?
Влад промолчал.
Собственно, не только Влад. Арон тоже не знал, что на это ответить. В полном молчании раздался скрип валиков пишущей машинки. Секретарша подала Владу несколько исписанных листов.
Без подписи вредителя протокол недействителен.
Но и с этим никаких затруднений – старик дрожащей рукой, ни секунды не сомневаясь, подписывает каждый лист протокола. Похоже, он делает это с облегчением.
И Влад тоже чувствует облегчение.
И не только облегчение. Он стоит, невольно выпрямив спину, и чувствует свою безграничную власть над этим полуголым изможденным стариком. Заставить его признать свои тяжкие преступления – небольшой, но важный шаг в продолжающейся битве с мировым капитализмом.
Теперь он по вечерам учится печатать на машинке. Трушкин – хороший учитель, терпеливый и добродушный.
Андрей Трушкин всего на пару лет старше Влада, из рабочей семьи. Ему было четыре года, когда к власти пришли большевики, он не помнит, как было раньше. Прошел ту же школу, что и все, – пионер, комсомолец. После школы – солдат ОГПУ с опытом раскулачивания деревни. Трушкин – грамотный парень, основы марксизма-ленинизма отскакивают у него от зубов. Увлекается шахматами и классической музыкой. Он даже поставил как-то Владу кусочек из «Весны священной» с недавних пор запрещенного в СССР эмигранта Стравинского. Владу не понравилось – дикая, языческая музыка, она чем-то напомнила ему сибирский лагерь.
– Мы земляки, – со странной гордостью сказал Андрей. – Он тоже родился в Ораниенбауме. Стравинский, в смысле.
