События ночи, о которой идет речь, можно истолковать по-разному, но «правдивый» отчет мы вряд ли узнаем. Несмотря на широкую пропаганду Флавиев, призванную придать лоск той бойне, которая происходила во время захвата ими власти, сам Домициан впоследствии представил этот инцидент (и свою роль в нем) как основу для рассказа о собственном героизме. Он использовал его как доказательство своей пригодности к правлению, подобно долгой и выдающейся военной карьере Веспасиана и завоеванию Титом Иерусалима.
Очевидно, что Домициану повезло остаться в живых. В ту ночь, когда войска Вителлия разграбили Капитолийский холм и до основания сожгли храм, у них не было никакого намерения проявлять милосердие к младшему сыну своего врага. По рассказу Светония, «еще когда первые вителлианцы ворвались на Капитолий; Домициан спрятался у сторожа храма». С ним находился дядя, Сабин, назначенный Отоном префектом города, и отряд верных ему войск. Хотя вителлианцы захватили Капитолийский холм, Домициан тайно переночевал в доме привратника храма, а утром — в одежде служителя Исиды, египетского культа, связанного с Клеопатрой, влияние которого Август так старательно пытался ограничить, — поспешил на другой берег Тибра, в дом, принадлежавший матери школьного друга. По версии Тацита, он тоже бежит в полотняной одежде служителя Исиды (в этом случае предоставленной ловким вольноотпущенником). Здесь он скрывается в доме одного из клиентов Веспасиана, где может чувствовать себя в безопасности. В любом случае это была страшная авантюра. Жуткая гибель Сабина укрепила мнение Домициана о чудесной природе своего спасения. Старшего брата Веспасиана, пойманного в горящем храме, отвели в цепях к Вителлию и отрубили голову, а растерзанное тело бросили в Тибр.
Радость избавления породила бахвальство. Домициан снова обратился к поэзии — времяпрепровождению, которое Тацит отвергает как преднамеренную уловку, чтобы «скрыть свои подлинные намерения».[302] Темой поэмы на этот раз было его спасение. Кроме того, как мы видели, на месте дома привратника он построил храм Юпитера Охранителя. Впоследствии этот храм стал полноценным культовым сооружением, в центре была установлена статуя императора, сидящего на коленях у бога.[303] Это был неуклюжий жест благодарности и самоутверждения на самом священном холме Рима. К тому времени Домициан заменил отца и брата на посту принцепса. Будучи, по собственному определению, dominus et deus («господином и богом») Римского мира, он все легче утверждался во мнении о своей божественной природе, что, возможно, было вызвано политическими причинами. Как и спектакли Гая Калигулы с париками и кадуцеями, это было средством возвышения собственного положения над сенатом, ответом на беспокойство сенаторов относительно отсутствия у него опыта, престижа или благородного происхождения. Первые семена этого опасного стремления к величию были посеяны той ночью на грандиозном пожаре в стиле Тернера на Капитолийском холме.
В «Жизни 12 цезарей» Светония проклятие Домициана — это вопрос личного выбора, следствие его особой порочности. В отличие от прежних «плохих» императоров он обладает очень немногими характеристиками жертвы. Непоследовательного, склонного к противоречиям Гая Калигулу заставляло творить зло психическое заболевание, а на жизнь Нерона влияли неоднозначные гены. «Насколько Нерон потерял добродетели своих предков, настолько же он сохранил их пороки, словно родовое наследство», — говорит Светоний. Какими бы чудовищными и непростительными ни были их недостатки, ни в том, ни в другом случае они не были абсолютно преднамеренными. У Домициана Светония нет таких оправданий. Исторические хроники обильно расточают похвалы Веспасиану и Титу. Светоний прилагает усилия, чтобы развеять слухи о том, что дед Веспасиана, Тит Флавий Петрон, служивший у Помпея, сбежал с поля боя в битве при Фарсале или что его прадед был подрядчиком в Реате. Честность ранних Флавиев остается под вопросом. Хотя Домициан, подобно Гаю Калигуле, Клавдию и Нерону, наследовал трон по семейной линии, его более скромное происхождение не служило гарантией меньшего зла. Бесчеловечность Домициана проявилась при деспотизме, после того как он прекратил демонстрировать убедительные доказательства не только «бескорыстия, но даже великодушия», которые Светоний разглядел в первый год его правления. Эти качества заменила дикая самореализация в ущерб службе государству. В страхе за свою жизнь вследствие недостойного поведения Домициан Светония впал в жестокость, его алчность росла пропорционально расходам, конфискация имущества римских граждан была вызвана не злым умыслом, а необходимостью. Пытаясь сохранить осторожный нейтралитет, Светоний рассматривает Домициана с некоторой степенью преднамеренной беспристрастности, сравнивая позднюю коррумпированность с первоначальной надеждой. Но он забывает напомнить нам о долгой продолжительности его правления, что само по себе является доказательством того, что дикости этого подлого императора не могли привести к далекоидущим последствиям, как можно было бы себе представить, а сам он вряд ли «обрел у всех ненависть», как настаивает Евтропий.[304] Дион Кассий, Плиний и Тацит выражаются абсолютно ясно, избегая неопределенности. У Диона Кассия «Домициан отличался нравом не только заносчивым и вспыльчивым, но вероломным и скрытным». От такого сочетания нельзя ожидать ничего хорошего.[305]
Все античные авторы приводят примеры двоедушия Домициана: его улыбающееся лицо, скрывающее черные замыслы, радость от унижения как друзей, так и врагов, притворное дружелюбие по отношению к тому, кого хотел он видеть мертвым. «Чтобы больнее оскорбить людское терпение, все свои самые суровые приговоры начинал он заявлением о своем милосердии, и чем мягче было начало, тем вернее был жестокий конец», — пишет Светоний. У Диона портрет Домициана является образцом порока, едва ли отличающегося от злодея в пантомимах или сказках. В этом кроется окончательная месть автора: он лишает своего героя даже индивидуальности.
Оглядываясь назад, мы видим, что Домициан не прибегал к злодейству, когда его не провоцировали на это. Сенат также сделал свой выбор. Приветствуя взошедшего на трон Домициана с возрожденной ностальгией по исчезнувшей Республике, крикливое меньшинство (мотивацией которого была как личная выгода, так и незаинтересованность в нынешнем порядке) выступило против системы, которую Домициан олицетворял, но не создавал. Агрессивно настроенный император, не обладая ни уверенностью, ни добродушием отца и брата, защищал свою позицию с упрямой самонадеянностью. Может быть, Домициан вспомнил о судьбе Нерона, Гальбы, Отона и Вителлия? Если так, то он понимал опасность и шаткость своего положения. Он все в большей степени отказывался от бесполезных попыток заслужить расположение патрициев. Вероятно, он уже давно все решил для себя, наблюдая за тем, как Веспасиан и Тит с большой осторожностью обращались с критически настроенной и завистливой группой людей, или черпая информацию из мемуаров Тиберия, своего единственного и зловещего литературного источника. С момента получения власти Домициан доверял только армии. Он увеличил жалованье легионерам впервые после Августа, создав значительную нагрузку на императорскую казну, которую скоро опустошат масштабные строительные планы. В основном войска ответили ему лояльностью (поведение легионов Верхней Германии во время восстания Сатурнина в 89 году явилось неожиданностью). Но в конечном счете этого оказалось недостаточно. Домициан был убит в Риме, вдали от преданных ему легионов. Смертельный удар нанесла рука вольноотпущенника, это был заговор с целью дворцового переворота. Преторианская гвардия и сенаторы были готовы к событиям того сентябрьского утра. Лояльные Флавиям и благодарные Домициану легионы находились слишком далеко.
