— Да, — сказал Зацепа, — черный человек. Вот был я в Индии. По следам Миклухо-Маклая. Потом Таити, Новая Гвинея… Знаешь, живешь среди папуасов. Гостиница люкс, кондишен, салат «Бомбей». А это что? — он снова начинает копаться вилкой в принесенном жарком. — Жаркое по-крымски делается из бараньей грудинки с яблоками. А где здесь баранина? Это ж голуби. Они голубей на привокзальной площади ловят и в жаркое, а баранину себе, на бешбармак. Ладно, вареных голубей забери, а принеси-ка лучше еще бутылку перцовки, сливочного масла и сыра «карпатского».
Официант терпеливо убирает тарелку с жарким и уходит. Ресторан давно опустел, время глухое. Только в дальнем конце какая-то девица пьет со стариком шампанское. У старика на пальце блестит большой перстень. Богемный старик. Вполне может вести дневник и оставлять в нем записи такого рода: «Лежу с голой женщиной. Погода замечательная».
— Вот, — говорит Иванов, — старик, а на молодую силы имеются. Я б этого старика сейчас дзлинь-дзлинь по морде, он бы дзынь — и рассыпался.
Ах, что там Иванов. Куда тебе, Иванов. Разве можешь ты, Иванов, вот так, как этот старик, надев красную шелковую рубаху и сидя возле торшера, осторожно перебирать струны старинной гитары и, глядя в зубастенькое, глазастенькое личико, тихо петь-мурлыкать: «Дай мне ручку, каждый пальчик я тебе перецелую…»
Где там Иванов. Куда там Иванов. Но не сдается Иванов, клокочет.
— Пока мы страдаем на производстве, они в санаториях наслаждаются лечением своей печени… Иной раз я гляжу на них и думаю: эх, тебя бы в мясорубку, а меня ка ручку, я б уж тебя перемолол… Вот робок я, жаль… Был у нас на производстве один мужик по фамилии Михрютин. Начальства совершенно не боялся. Я, говорит, не вам, начальникам, служу, а нашим дедам и прадедам. Мудреный мужик. А среди начальников тоже выискался мужик мудреный. Я тебе, говорит, твою мать, послужу… Только, говорит, жопу бумажкой подтирать научился, а уже на законы общества замахивается.
— Нет, так не надо, — говорит Зацепа, почувствовав в этой ненависти Иванова угрозу лично себе, — так совсем можно особачиться… Озвереть до опупения… Ты ко мне приезжай, я тебе рад буду… Пышшш… А то, знаете, товарищ Иванов, на вас посмотрят и скажут: извините, в какой галактике вы родились с такими мыслями? Ты, Иванов, приезжай ко мне в Винницу… Я родом из Винницы. Когда едешь к вокзалу через мост над Южным Бугом, сразу Замостянский район, меня там все знают, я там школу кончал… Фирка Ломоносова, Ваня Пфефер — хорошие были ребята… И край квитучий. Сначала у нас отцветает черемуха… Хотя черемуха и в Бурятии хороша… Ездил я на юбилей добровольного присоединения Бурятии к России… Они там черемуху со сметаной едят. Сахарочек, разумеется… У нас большие начальники на большие юбилеи ездят: Москва, Ленинград, Ташкент… А меня в Бурятию, Удмуртию, Татарстан. На добровольное присоединение… Может, как специалиста по папуасам, легче местные языки усваиваю. Вот — сярчинянь — это по-удмуртски пирожки. А эчпочмак — по-татарски пирожки… Спроси у татарина… Офцант! Порцию эчпочмак… Не понимает, собственный язык забыл… А был я в Монголии… Там в ресторане за первое заплатил — принесли, поел. Спрашиваю у друга-монгола, лауреата премии имени Сухе-Батора, почему, спрашиваю, так? А он отвечает: у нас народ не понимает, если уж поел, зачем деньги платить. И местность для верблюдов приспособленная. Не то что у нас в Виннице. У нас в Виннице сначала отцветает черемуха, потом облетает яблоневый цвет, а уж в завершение цветет сирень. Когда цветет сирень, мне всегда петь хочется…
И тут же в ресторане громко: «Ой ты, Галя, Галя молодая, подманули Галю, забрали с собой».
И так жалостливо, тенором. А Иванов в ответ русским частушечным басом: «Распустила Дуня косы, и за нею все матросы, ой Дуня, Дуня я, Дуня ягодка моя».
Пели хоть и разное, но одновременно, и закончили вместе. Помолчали. Снова выпили.
— Был у меня в ранней молодости друг, — сказал Зацепа, — он ходил в церковь говел, семь лет ел одну картошечку. Я конечно, согласно диалектике, в Бога не верю. Но в природе есть все-таки что-то не соответствующее диалектике. Вот когда цветет сирень, то аромат иногда едва уловимый, а иногда сильно кружащий голову. И окраска гроздей бело-нежная, голубая, розовая, густо-лиловая… Вот тогда хочется сказать «Спасибо, Бог». А кого же еще благодарить? Природа и женщины — все это, Иванов, не выполнено, согласно плану, а сотворено… Знаешь, Иванов, какие женщины есть… У нас говорят, наш украинский министр иностранных дел, любитель иностранных тел… Хась-ь-ь. То есть тел иностранок… А я иностранок не люблю. Подойдет к нашему ребенку: мальчик — где ваш папа? Хась-ь-ь… Глупость, обрыдло. Наша женщина — это, Иванов, знаешь?.. Иду я с одной весьма интересной, и вдруг в людном месте, на проспекте Гагарина, у нее трусы упали… Резинка лопнула… Как бы иностранка поступила? Она бы, подобно Мырлин Монро, тут же на проспекте Гагарина целую пачку снотворных таблеток проглотила и умерла бы со стыда. А наша женщина не поступила, а переступила и дальше пошла.
Может, врет Зацепа, слишком фантазирует? А с другой стороны, что в этой ситуации фантастичного, если трусы не импортные, а ширпотребовские и на одной резинке держатся. Лопнула резинка, они и упали.
— Тут, слышу, какой-то сзади кричит: «Дэвушка, тырусы потыряла!»
Ой, врет Зацепа, перегибает. А может, и не врет? Кавказцев повсюду много, после добровольного присоединения Кавказа к России, кавказцев много, и все женщинам в зад смотрят.
— А что в этом плохого? — говорит Зацепа. — Иной раз и сам посмотришь кавказским взглядом, особенно когда яблочко под юбочкой. Посмотришь, и, согласно Фрейду, догнать хочется… Ты только, Иванов, не приписывай мне сексуху и аморалку. Я без лирики любить не умею. А когда, Иванов, знаешь даже у красавицы замечаешь грубые детали из области сантехники… Вот недавно одна загорелая, прекрасная, но когда повернулась, то на жо… на попе четко обозначился оттиск унитаза… Хась-ь-ь… Офцант, иди, дружок, сюда… В субтропиках… э… в субботниках участвуешь. Чем зеленей будут наши города, тем розовей будут наши щеки… Вот возьми, купишь себе рахат-лукум… Это я за двоих… А где же те? Они отдельно были.
Зацепа роется в карманах, вытаскивая отовсюду скомканные пачки денег.
— В пальто оставил, — говорит Зацепа, — память у меня перегруженная. Посидели мы хорошо, поболтали откровенно, и совсем как-то забылось, что дядя умер. Показалось, приеду, и он меня встретит в полной адмиральской. А он здесь, в багажном пакгаузе. В гробу.
Последние минуты, то ли от усталости, то ли от поворота темы, Иванов и Зацепа как-то размякли, водки пили мало и ели пищу не острую, масляную, ибо сыр «карпатский» нежен, сладковат, с чуть кисловатым привкусом.
— Скоро уж и поезд, — сказал Иванов и посмотрел на часы, — хорошо посидели. Вот с той красоткой, с которой старик шампанское пил. Вот пожить бы с ней хотя бы ночи две. Она на Зорю похожа. Из Алупки. Из Алушты. Зоря, Зоря, Зоря Зоря… — и заело, захрипело. Проснулся через полминуты, опять: — Зоря Зоря Зоря Зоря…
Пьяненький Иванов не замечает, что бубнит уж сам себе под нос, потому что Зацепы за столом нет. Он ушел в гардеробную. Вскоре, однако, Зацепа возвращается опять возбужденный.
