— Пожалуйста! Ну, пожалуйста! — подвывал он. — Я же полюбил тебя с первого взгляда. Я всем говорил, что ты не змея. Я не хотел, чтобы кто-нибудь причинил тебе зло, никогда, никогда!
Он ударил головой в пол.
— Я же не собираюсь с тобой перепихиваться, ты не думай, я просто хочу подержать тебя, потискать, полюбоваться и все — понимаешь? — Лаймон застучал лбом по полу еще энергичнее.
— Лаймон… — умоляющим шепотом произнес я.
— Ты даже не представляешь, что это такое. Извини, не хотел пугать тебя, но ничего не могу с собой поделать. Я рассказал это тюремным докторам, и они упекли меня в одиночку, на долгие годы. — После каждого удара на лбу стали появляться красные пятна. — Потом они меня выпустили на свободу — но я ничего не могу с собой поделать! Это выше меня, сильнее меня! Я люблю тебя, понимаешь?!
— Лаймон, перестань колотиться башкой, ты уже весь в крови.
Я присел рядом, удерживая голову Лаймона.
— Прости! Мне так жаль! — Он снова захныкал, прильнув ко мне. — Мне просто нужно немного побыть с тобой, а потом я отвезу тебя куда захочешь. Никто ничего не узнает. Каких-то десять минут…
— Лаймон, — удрученно вздохнул я.
— Пять! Всего лишь пять минут! И я дам тебе, — тут он полез в задний карман брюк, — сто, нет, двести долларов! — Он помахал бумажками предо мной. — Я так одинок, — скуксился и заныл он.
Я посмотрел на него: стоя на коленях, Лаймон глядел с надеждой, снизу вверх, точно собака в ожидании команды хозяина, готовая исполнить любой фортель.
— Я понимаю, что такое одиночество. Лаймон. — И посмотрел на деньги, подумав: «Неплохо было бы вернуться к Саре с добычей». Взяв протянутые деньги, я сунул их в туфлю.
— О, благодарю тебя, благодарю! — дрожал голос Лаймона. — Ты святая, спасительница.
— Это мне уже говорили, — грустно вздохнул я. — Пять минут… — напомнил я ему.
— О, да, конечно! — воскликнул он, вскакивая. — Конечно! Давай посид им немного у меня на кровати. — Голос его дрожал и срывался.
Я присел на краешек кровати, а он встал передо мной на колени.
— Я только расстегну пуговки на твоем восхитительном розовом платьице… — Пальцами, трясущимися, как с бодуна, ему с трудом удавалось это делать.
— Пять минут, Лаймон, — напомнил я.
— Да, знаю, знаю. Только дай мне посмотреть… О, о-о! — задышал он, хватая воздух ртом, как человек, только что потерявший на рулетке миллион долларов.
— Что?
— О, ты разрываешь мое сердце!
— Что случилось?
— На тебе эта восхитительная распашоночка, с тесемочками и бантиком? — Слезы хлынули по его счастливому лицу. — Благодать-то какая! — Он посмотрел на меня — даже морщины на его лице разгладились, он помолодел на десяток лет. — Теперь я могу умереть спокойно.
— Рад был доставить тебе это удовольствие, Лаймон, — я улыбнулся ему.
— Позволь, — захрипел он, — позволь мне…
— Что, Лаймон?
— А давай теперь снимем эту рубашоночку, ну, пожалуйста?
— Конечно, Лаймон, сниму ради тебя, — забросив руки вверх, я стал стаскивать с себя нижнее белье, но тут он остановил меня.
— Дорогая, не так быстро. Я столько мечтал об этом мгновении — оно не должно пройти так стремительно. Я хочу использовать свои пять минут в полную силу, — капризно сказал он. — Ты не могла бы прилечь?
Я послушно распластался на сплющенном матрасе. Он навис надо мной. Я поддернул исподнее и не спеша стал стягивать его с головы.
— О, это у тебя такой пупок? — пропел он, будто разговаривал с грудным младенцем. — А можно… я его поцелую?
— Конечно, целуй на здоровье, Лаймон.
Из груди его вырвался сдавленный крик. Повар медленно склонялся, пока его горячее дыхание не защекотало мне живот, отчего я инстинктивно рванул вниз задранную рубаху.
— Ах, маленькая девочка боится щекотки! Боится?
— Нет, — всхлипнул я между приступами смеха.
Но тут он прижался губами к моему животу, издавая непристойные трубные звуки, какими обычно родители балуют своих новорожденных младенцев.
— Лаймон! Лаймон! — закричал я, уже задыхаясь. — Перестань! — Я не мог сдержаться от гомерического хохота, когда он тыкался мне в живот своими губами. — Кончай! — И я оттолкнул его, схватив за волосы.
Вдруг он поднял голову.
— Не обижайся. Я больше не буду там щекотать. Можно продолжить?
Я кивнул, снова откинувшись на продавленную подушку, и задержал дыхание. Он задрал мне рубашку до самого подбородка.
— О, Господи! О, Господи! Неужели я это вижу! О Боже Всемогущий!
Схватившись за сердце одной рукой, второй он продолжал задирать сорочку.
— С тобой все в порядке? — Я тревожно поднял голову.
— О-о-о! — Он издал долгий стон. — Оу-у. Оххх… У тебя самые… — тут голос его сорвался… — самые прелестные в мире детские сосочки! — Он вцепился пальцами в свое лицо, будто собирался сорвать его, как маску. — Т-такие розовенькие, — заикался он, — такие плоские грудки, такие крошечные — само совершенство!
Я уставился в щелястый деревянный потолок. Сквозь него различалась жестяная крыша.
— А можно… можно потрогать? — выдавил Лаймон, беспрерывно ахая и охая.
Кивнув, я сосредоточился на потолке. Какая-то тварь торопливо перебирала лапками, мечась по доскам.
Пальцы его зачертили вокруг моих сосков. Он стал пощипывать их, словно копался в солонке.
Я постарался не обращать внимания на это не совсем приятное ощущение, а также на его опостылевшие вздохи-причитания. Маленькая когтистая лапка высунулась из щели над нашими головами.
— Лаймон, пора, — сказал я в потолок.
— Еще минуточку, только минутку, одну, всего…
Высунулись маленькие хвостики, торопясь к большому хвосту. Я прислушался к писку и возне — очевидно, мышата или крысята жались под брюхо своей мамы.
— Лаймон…
— Перевернись на живот, крошка, для меня. Тебе же не трудно?
Недовольно кряхтя, я выполнил желаемое и перекатился.
— О, спасибо, спасибо тебе, добрая душа! Теперь я только стяну с тебя эту юбочку… — Я почувствовал, как он тянет ее, ухватив за подол.
Юбка заскользила по моим бедрам. Затем он запыхтел как паровоз, так что я уже всерьез испугался, что он возьмет вот так и гикнется у меня на глазах.
— Лаймон, тебе бы лучше посидеть, — бросил я за плечо.
— Я в порядке, в полном порядке, просто уже так давно…
— А как же Пух? Ты что, ни разу с ней не был?
— О, она, конечно, юна, но уже не такая, как ты, — чистая невинная малышка. Только самые маленькие, чистые и невинные, как те, из журнальной рекламы, возбуждают меня. А теперь, если ты не против, я сниму твои прелестные белые колготки, хорошо? — Он не стал ждать моего разрешения, сразу запустив пальцы под резинку.
