— А сын их где?
— Замёрз по пьяни.
Высокое уже солнце понемногу пригревало, иней отполз с обочин в кювет, а далёкая и всё отступающая горная гряда справа стала закрываться поднимающимся туманом. Тойота, шла убаюкивающе мягко, ровно шуршали шины, иногда на поворотах в кабину резко врывался пахнущий полынью ветер. А впереди матерински округлыми холмами уже распахивала им свои объятия древня и великая забайкальская степь. Бурая и бурятская…
— Меня тоже не дождалась. Чё там, через полгода письмо пришло: …прости, но я полюбила другого… Простил. Да. А за то теперь жена у меня красивая. Очень. И интеллигентка. Знаешь, такая хрупкая-хрупкая. И всегда холодная. Лицо, спина. Руки и ноги, ну, просто ледяные. Не отогреешь. А она в ответ дразнится: Зато ты, говорит, горячий, как собака… У меня, действительно, температура стабильно около тридцати семи. Как у пса… А если подумать, так ведь я и действительно при ней как пёс.
Гена что-то расчувствовался и понёс про интим. Как родному. Сергей из последних сил старался не задремать, оттопыривал губы, ерошил взбитую ветром причёску. Ничего не помогало. Тогда стал потихоньку отколупывать корочку коросты. А тот всё ныл и ныл:
— Ты ведь только подумай: я тогда, после дембеля, бухал по чёрному. Нервы, плюс вроде как обида на всех: мол, я там, блин, подыхал, а у них тут праздники и футбол. Да ещё и рожа пополам разрезана. Это недавно шрам перестал синеть как язык у висельника. А она… Я её как увидел первый раз: идёт тоненькая, в белых туфельках, а чемодан огромный. Всё, сразу влип. Она комнату по соседству снимала. Через дом. Но как подойти? Я же сварной, руки в принципе не отмываются, металлом насквозь воняю. А она, учительница. И на артистку Симонову похожа. Понимаешь, Серёг, я для неё действительно как пёс. И нисколько не стыдно. Даже в этом году на заочное поступил, в политехнический. И буду учиться, буду! Ох, и забавное какое дело, любовь. Мы же ребёнка ждём. На УЗИ сказали: девочка. Они, девочки-то, всегда отворачиваются, и с первого раза никак никто не может определить пол. Стыдливые.
Впереди идущий КАМАЗ с тяжёлой фурой-холодильником выпустил облако сизого дыма и вышел на середину дороги, объезжая стариковский мотоциклет с самодельным кузовом.
— Девочка, Серёга! Это же такое чудо!
Геннадий сбросил ход, подождал пока КАМАЗ свернёт на свой край, и вдавил педаль. Их отжало в спинки кресел, когда они пошли на обгон вдоль длиннющего серебряно ребристого тела холодильника.
Белый огромный жеребец выскочил прямо под бампер. Сергей мгновенно в мельчайших подробностях увидел его безумный, выдавленный страхом карий в красных прожилках глаз, увидел как от удара по ногам запрокидывается назад его горбоносая красивая голова с раскрывающимся в беззвучном хохоте желтозубым ртом, увидел как лобовое стекло превращается во всё умельчающуюся серую сетку. А потом с рвущимся треском вплотную прогнулась крыша.
Тонкостенная, Тойота, от удара в четырехсоткилограммовую массу глубоко смялась, сорванным двигателем прижимая им ноги, и, пропустив разорванную лошадь через себя, на подломленных колёсах, скребя брюхом, с разворотом пошла к обочине. И тут её добил КАМАЗ.
Угол его бампера пришёлся в переднюю правую дверь, и Геннадий умер почти мгновенно…
Первое, что узнал Сергей, приходя в себя, выныривая из кружащего оранжево-коричневого марева, дятел, двойные дроби из-за крон невозможно далёкого леса.
А потом лица, вой сирены и боль.
Боль.
Окно, затянутое ледяными папоротниками до самого верха, сиренево-синей растяжкой предвещало наступление утра. Все трое его сопалатников спали, наслаждаясь последними минутами перед вторжением медсестры с градусниками, уколами и утками. Как они могут храпеть в такой вони? К концу ночи, не смотря на то, что от окна напористо дуло, сложная смесь запахов карболки, фурацилина и мази Вишневского, ещё более усложнялась сероводородом и аммиаком: лежащий в около двери обожжённый горе-тракторист ходил под себя. Он стеснялся, терпел почти весь день, но во сне опражнялся. Бедняга, говорят совсем молодой и красивый, теперь плотно умотанный пропитанной жёлтой от мази марлей буквально от головы до жопы, он пытался разогреть двигатель на морозе и облился солярой. А потом, факелом падая в овраг, сломал обе руки. Страдал страшно, после каждой перебинтовки его привозили без сознания.
Ближе, напротив Сергея, лежал, наоборот, обмороженный снизу служитель культа. Диакон отец Вадим. Забавный, говорливый мужичок лет пятидесяти пяти, худой, с диканьковской косичкой и реденькой острой бородкой. Он перенёс уже три операции, а вяло текущая гангрена от пальцев все поднималась выше и выше. Не смотря на эти пытки, диакон нёс на себе социальную роль палатного оптимиста. Тумбочка, подоконник, подподушка были забиты у него самой разнообразной литературой, иной раз очень даже далёкой от религиозных проблем. Его навещали почти каждый день, и всё какие-то новые лица. Бабы, бабки, деды, дети, мужики и девушки из педучилища. Несли всё в основном домашнее, солёное и печёное, чем он радостно делился и с остальными болящими, и с младшим медперсоналом. Понятно, что это была весьма популярная в Нерчинске личность.
А четвёртым был Иванов. Просто Иванов. Его каждый день обещали выписать, но кто-то за ним всё не приезжал из их закрытого прииска, и поэтому нервы у мужика зашкаливали… Он ни с кем не разговаривал, и, либо лежал, отвернувшись к стене, либо на костылях упрыгивал в курилку и часами молчал там.
Темно-зеленая масляная краска, на полтора метра опоясывавшая стены, узорно растрескалась, попучилась, выгнувшись наружу краями разломов, как пересохшая земля. Сергей мысленным жуком кропотливо ползал по этой зубчатой сетке, стараясь найти одинаковый рисунок, но, при внешней схожести, узор никак не повторялся. А вот та сетка, на которой в пол-объёма отпечаталась голова лошади, была совершенно из одинаковых ячеек. Он тогда, периодически теряя сознание и снова приходя в него, так и запомнил её: сплошь из одинаковых кубиков. Почему запомнил? А потому, что ужасно хотелось видеть небо, чистое, в разошедшихся по кругу облаках, голубое небо. Но его не было. Может быть, его душа поэтому-то и не отлетела, не вырвалась из спрессованного салона, потому что не было этого чистого неба? Да, та серая сетка была для души. Как эта зелёная, для тела…
— Слава Богу за всё! Слава Богу за всё!.. Дьякон, свесив наиболее здоровую и длинную ногу, сел на своей прогнувшейся в пол сетчатой кровати. Часто и мелко крестясь, ещё мутными глазами оглядел всех. Он как-то совершенно точно успевал проснуться за семь минут до прихода медсестры, чтобы успеть прочитать своё краткое правило, и на его окончательное. Господи, благослови день сей и труды во славу Твою, она обычно включала свет.
Сергея смущал, царапал за нутро его совсем придавленный шепоток, где звук воспроизводился без участия голосовых связок, одними губами. Так когда-то говорил дед Пети Мазеля, после операции на горле: придыхание, пощёлкивание и посвистывание. Так говорят между собой пигмеи. У дьякона получалась не молитва, а тайные заклинания. Лучше бы в голос. Хоть немного.
