Однажды холодным промозглым осенним днем Лео наскучили все книги, он облачился в изъеденный молью восточный жилет и отправился на Стокгольмскую террасу у площади Сергельсторг, чтобы полюбоваться на автомобили: осторожно и неуверенно машины двигались налево по кольцу, время от времени сталкиваясь, что и было отменным развлечением для наблюдателя. В тот день Лео ужасно тошнило, он чувствовал тяжесть от избытка в его организме анаши, опустошенность от избытка алкоголя и абсолютную неприкаянность. Они с Ниной медитировали и читали «Бхагавад Гиту», и Гессе, и прочие восточные умиротворяющие вещи, но Лео ничто не помогало. Нина довольно много курила и считала Лео замороженным. Даже напиваясь, он не менялся. Нина не выносила его чернющих глаз, застывающего взгляда, когда Лео погружался в себя и становился недоступным. Это сводило ее с ума. Они оказались внутри зловещего замкнутого круга.
Тем промозглым днем Лео сидел на Стокгольмской террасе и дрожал в лихорадке. Едва увидев его, Нина поняла, что дела у парня плохи, и стала предлагать ему чай, и кофе, и магнецил для желудка. Но ничто не помогало. Наконец Нина достала маленькую зеленую таблетку и приказала Лео принять ее, не сказав, что это такое. Таблетка должна была помочь — надежная вещь, от нее все становится по барабану.
Против обыкновения, Лео послушался, проглотил таблетку, уселся на стул с закрытыми глазами и стал ожидать действия. Некоторое время ничего не происходило, но в какой-то момент Лео заметил, что автомобили за окном двигаются все медленнее и медленнее, словно рыбы в аквариуме. Фонари напоминали открытки с видами ночного Лондона и Парижа, которые присылал Генри, — фотографии с большой выдержкой, превращавшей пятна света в полоски, неоновые хвосты, извивающиеся в черноте скользких улиц. Стокгольм утих, движение становилось все медленнее и вскоре стало почти незаметным. Весь город пульсировал в такт сердцебиению, асфальт и цемент были теплыми и немыми, абсолютно спокойными. Лео хлопал глазами, но не мог удержать их открытыми, погружаясь в приятную, теплую дремоту.
Может быть, Лео выбрался на улицу самостоятельно, а может быть, кто-то вызвал полицию и вытащил его вон. Наверное, кому-то не понравился его внешний вид, весьма характерный: длинные волосы, редкие усы и потрепанный восточный жилет. Лео мог вспомнить лишь то, что полицейские положили его на лавку в своем автобусе, что он, вероятно, сопротивлялся, так как один из полицейских вывернул его руку за спину, чтобы Лео лежал спокойно. Лео и лежал вполне спокойно, он ничего не чувствовал, даже боли, только сильный жар. Вскоре к нему вернулось обоняние: пахло брезентом — гадким, липким, потным и сальным брезентом. Мерзкий запах брезента нельзя не запомнить, Лео вдыхал его и снова погружался в чудесную дремоту.
Проснувшись на следующий день, Лео снова почувствовал брезентовый запах еще более отчетливо. Он неподвижно лежал, вдыхал этот запах и осторожно пытался поднять веки. Уставившись в стену, Лео обнаружил, что лежит, почти голый, в вытрезвителе района Клара.
Эти переживания — Лео знал, что с человеком его сорта полиция могла обойтись куда хуже, чем обошлась с ним, — воплотились в песне «Брезентовые фигуры» пару лет спустя.
Вы, брезентовые фигуры шведского СС,
Вы хотите загнать меня в общественный инкубатор.
Дубинки наперевес — инвентарный приказ,
Белый восклицательный знак.
Но я не вернусь туда,
Мы не вернемся туда.
Так звучало неизлечимо индивидуалистское кредо, которое публика Йердет, вероятно, встретила овациями и возмущенным свистом. Как бы то ни было, текст произвел на меня сильное впечатление, и я помню, как испуганный, нервный голос Нины неубедительно подхватывал: «Мы не вернемся туда!» В этом гордом, декадентском голосе слышался глубокий трагизм — она не вернется туда. Всю свою недолгую жизнь Нина оставалась жертвой дьявольских сил, извлекавших выгоду из ее страстей.
Выступление «Гарри Лайм» состоялось, группа не ударила в грязь лицом. Это был ее первый и последний концерт. Даже такому энтузиасту, как Стене Форман, было не под силу удержать на ногах Нину Нег и Вернера Хансона.
В семьдесят четвертом у Йердет состоялся еще один фестиваль, небольшой стокгольмский Вудсток. Это мероприятие называли слишком хорошо организованным. Первопроходческое экспериментаторство сменилось сухим профессионализмом. Контр-культура энтузиастов была куплена истеблишментом, превратилась в конформизм, банальность и скуку. Движение разделилось на несколько групп: что-то превратилось в институт, кто-то по-прежнему отказывался «возвращаться туда», говоря словами «Гарри Лайм». Группа не воскресла перед фестивалем — впрочем, неизвестно, нашлось ли бы там место для нее. Прошло четыре жестоких года, и время сделало возрождение «Гарри Лайм» совершенно невозможным.
Двумя годами раньше Лео случайно встретил в городе Нину: оба участвовали в демонстрации под вязами в семьдесят первом, пару раз встречались во «Фрегате», но потом Нина вновь исчезла. Лео погрузился в учебу, не раздумывая над ее судьбой. Весной семьдесят третьего он узнал, что Нину нашли мертвой после передозировки в районе Сёдер. В тот же день Лео предстояло принять участие в большом поэтическом вечере в старом здании Риксдага: известные и не очень известные поэты должны были читать стихи, и Лео радовался, что его до сих пор помнят, — но так и не появился на вечере. Никто не знал, куда он делся. Лео пропадал несколько суток и вернулся в плачевном состоянии. Так он прощался с Ниной Нег.
Примерно в то же время, весной семьдесят третьего, Вернера отправили на принудительное лечение от алкоголизма; в клинике его отмывали, сушили, откармливали и всячески готовили к последовавшему пару месяцев спустя домашнему аресту. Строгая мать забрала Вернера у ворот учреждения и, решительно притащив своего непутевого двадцативосьмилетнего сына домой, буквально заперла его в детской, где было полно никчемных марок. Видимо, там он сидит и по сей день.
Народ разлетался направо и налево, словно кегли, и летом семьдесят четвертого у Йердет не досчитались многих. Единственное, что делает это событие достойным внимания, — это то, что фестиваль в корне изменил жизнь Лео Моргана. Никто не может с точностью сказать, чем он занимался в те времена, по-прежнему числясь студентом философского факультета. Изучаемые предметы, как и темпы обучения, определялись самим Лео. Морган делал свое дело, что бы это ни означало. Он вел полемику и с марксистами, и с последователями Витгенштейна, и никто не знал, на чьей стороне Лео на самом деле. Некоторое время — под руководством эксцентричного профессора — он увлеченно сооружал номенклатуру ста важнейших понятий западной философии от «архе» Фалеса до «этр» Сартра. Эта борьба Иакова с Богом закончилась полнейшей неразберихой, после чего Лео, поджав хвост, скрылся на периферии собственной жизни. По меньшей мере, половину шестилетнего периода его учебы можно считать формальностью: дни, недели и месяцы Лео проводил совершенно пассивно, лежа на кровати, глядя в потолок и насвистывая монотонные мелодии. Возможно, это была восточная медитация, благодаря которой Лео переносился в иное бытие, где время и пространство ничего не значили. Чем он жил, остается загадкой.
