Я хотела подготовить вас к никогда не утомляющему празднику ночи и бодрствующего утра, чтобы усилить его блистательными битвами.
О, как слаба я! О, как я жалка!
Тяжелая рука играет мной и давит на меня. Рука необузданного своевольного возницы. Но для вас, ради вашей пользы и блага я унижусь, я смирюсь перед этой дланью, дабы простерла она над вами свое милосердие.
Я посылаю мою любимую дочь, мою первую жрицу — Иезавель, жену Ахава. Я, с трепещущим сердцем, посылаю Иезавель, чтобы смирилась она во Имя мое перед диким богом, повелителем, которого тут называют Яхве. Я посылаю Иезавель, мою любимую дочь, закутанную в драгоценное покрывало, служить денно и нощно пророку бога Яхве, избраннику повелителя. Так говорит богиня. Слушайте ее и поклоняйтесь ей!
Едва жрец выговорил имя Иезавели, как медленно в толпе все усиливающимся гулом поднимается неописуемый рокот одобрения. Потрясение настолько велико, что кафедра с ее высокими воздушными узорными лесами под напором тесно обступившей ее толпы подкашивается, раскалывается и рушится, а желтый жрец летит вниз.
Я вижу мужчин, раздирающих себе грудь гвоздями; женщины рвут на груди свои платья, другие зарываются головами в траву, старики всхлипывают и задыхаются, дети, потерянные матерями, визжат в суматохе. Мы, пилигримы, стоим в стороне, насмешливо и неподвижно. В глазах некоторых вспыхивает скрываемое еще торжество.
Вот!
Обрушивается буря голосов! Медь, басы, тромбоны, литавры — одна и та же фраза в едином ритме маячит вдалеке.
Широкая улица захвачена тупой человеческой массой.
Однако мы стоим прямо и с достоинством, ожидая в конце этой улицы.
Железные двери цоколя алтаря Астарот раскрываются. Три фигуры отделяются от темноты, одна в сияющем облаке, две желтые жрицы следуют за нею. Мерцающая фигура приближается, обе других держатся в отдалении.
Я слышу крик: «Иезавель!»
Насмешливые гримасы на лицах моих братьев словно застыли.
Я делаю три шага вперед.
Священное фиалковое покрывало богини видением падает на мою сетчатку. На неизвестной ткани светятся нежно очерченные знаки Зодиака, корабли, храмы, города, спящие пары влюбленных; все явления жизни вышиты на этой волшебной ткани. Все ближе парит это очарование. Ястреб под куполом моего сознания трижды коротко вскрикивает: слабым сиянием пробуждается во мне отпечаток английского приветствия:
«Хвала тебе, Мария, мать всех милостей!» Я пытаюсь проговорить эти слова, но воспоминание уже миновало.
Теперь я различаю фигуру идущей женщины.
Она — будто дуновение, огненный вздох, затерянный в широком облаке покрывала. В красные, сильно раскачивающиеся туфли с золотыми каблучками обуты ее усталые ноги, словно не привыкшие к ходьбе и беспомощно переступающие. Ее непокрытые рыжие волосы увенчивает шапочка кабиров[83]. До середины лба свисает выточенный в форме яйца, бесстыдно сияющий рубин.
Ах! На мне — фальшивая борода? Пахнет пылью кулис? Что это за музыка?
Кто она — та, что подходит ко мне?
Ястреб ликует.
Это Лючия ди Ламмермур.
Это Иезавель.
Это Лейла!
Мне в грудь вцепляется какой-то противный арфист. Язык мой дрожит и ощущает кислоту железной проволоки под электрическим током.
Не кого-то другого выбирает она, именно меня. Надо мной она парит с опущенной головой, с закрытыми, багровым цветом накрашенными веками; ресницы погружаются в черноту под глазами.
Это она! О! Сегодня я — певец, сегодня я стою в освещенном рампой сне. Выдержать еще секунду! Молчи, ястреб!
Она близко — Лейла!
Я расправляю руки. Душа моя раскачивается, как пловец, что собирается с высокого парапета прыгнуть в море.
Теперь…
Меня отбрасывает множество рук.
Из нашей толпы выходит мужчина, широкоплечий и высокий. На нем короткая меховая куртка, опоясанная вокруг бедер веревкой, и черный плащ на плечах. В руке он держит узловатую палку. Ступни его босы, в струпьях и кровавой пыли. Лица его я не вижу, так как медленно и боком шагая, он поворачивается к нам спиной.
Возгласы в толпе:
«Илия! Пророк из Фисбы Галаадской!»
Уже звучит гимн пилигримов. Дико поют они свою походную песнь и торжествующе топают ногами:
«Не хотим быть как язычники, как иноземцы, не хотим язычниками быть!»
Теперь высокий волосатый мужчина стоит напротив нее, Иезавели — Лейлы. Мое тело корнями врастает в землю. Лейла дрожит, готовая упасть, наконец успокаивается, снимает покрывало и держит его обеими руками перед фисбеянином.
Поднимается слабый ветерок. В этом дуновении легко, отбиваясь, словно пойманное, порхает покрывало богини. Солнце клонится к закату.
Глубокий голос:
«Я отвергаю тебя, Астарот!»
Крики ужаса.
Мужчина медленно снимает черный плащ.
Поднимает его за нижний конец.
Покрывало Астарот трепещет на ветру. В божественной вышивке из золота, серебра, меди, неизвестных металлов, тяжелой от драгоценных камней, тонким рисунком появляются образы всех созданных вещей.
Илия, фисбеянин, вытягивает руку и концом своего черного плаща касается протянутого ему покрывала.
Вздох, короткий крик боли!
В одном-единственном языке пламени сгорает ткань, и даже пепел не опадает.
Иезавель склоняется к ногам пророка.
Я слышу свой голос: Лейла!
Чудо, чудо, чудо!
Со всех сторон глухо доносится это слово.
Мужчина возвращается к нам.
Только теперь я вижу его лицо.
В этом лице будто нет внутренней жизни, будто человек этот ни о чем не думал и ничего не видел; не лицо, а одна из жутких рож на стене комнаты ночью; лицо, которое ничего не боится.
В свете вечерней зари я вижу, как на лбу его — буквами, которые я почему-то знаю, — тлеют два слова:
АДАМ КАДМОН[84]
Тело фисбеянина покачивается, как при землетрясении. Он размахивает дубиной высоко над головой.
Глубоким голосом он прерывисто выкрикивает:
«Где ваши боги?
Зовите же их!
Они отдыхают на постоялом дворе?
Они спят в ночлежке?
Позовите их!
