Ему трудно было перестроиться.
Он схватил за руку мальчонку лет восьми, который покупал в киоске бутылку водки. Машинально. Ибо это был конец света! И тут же покраснел до корней волос под десятком любопытных взглядов: эти русские болваны даже не поняли, почему он дёрнул ребёнка… они приняли его за педофила и приготовились смаковать забавную сценку… Малец расхохотался, сорвал зубами пробку, глотнул из бутылки… и сел с протянутой рукой у дверей в «Елисеевский».
Да, думал про себя Стэн, не зря он проливал кровь во Вьетнаме, Анголе, Афганистане, Ираке, Боснии, Сербии… не зря, иначе бы всё это коммунистическое дерьмо, вся эта тоталитарная зараза перекочевала бы в Штаты!
«Хороший русский — мёртвый русский!» — думал он вполне по-американски, глядя на пьяного татарина, валяющегося под американским щитом с верблюдом и надписью «кемэл».
Он знал, что вся Европия уже наводнена алчными русскими проститутками, что их привозят на продажу не менее алчные чеченеги — интернационализм в действии! Стэн не хотел, что бы этих крашенных обезьян привезли и в Штаты, там своих обезьян было с избытком. Он свято верил в голубую «американскую мечту». Потому что был русским романтиком.
О, эти русские романтики! Лох ин коп…[49]
В чужой монастырь не ходят со своим уставом… Стэн всю жизнь только и делал, что ходил со своим уставом по чужим монастырям… Проклятая девка, как живая, стояла перед глазами… Правда, последние годы он всё меньше стрелял и всё больше работал головой… в Косово было совсем плохо! и если бы русские не сдали сербов с потрохами, если бы они не воткнули сербам нож между лопаток, никто бы друзей Стэна не пустил в этот балканский монастырь!
Русские! Стэн сам был русским… И он знал это. И ещё он знал, что в Россиянии русских не осталось… всё, были да сплыли… остались россиянцы… он не мог сказать им: «мы с вами одной крови», потому что в их жилах текла пивная моча и пепси-кола.
Слава богу, что отец не видит этого бедлама!
Чёрные поглядывали на Стэна со злобой, девки с ярой девичьей хищностью… В красных, слезливых глазах бомжей Стэн троился, но они единственные, пожалуй, были исполнены добром и печалью. Россиянские бомжи были тихие и виноватые. Они не лезли обниматься и не совали кружки под нос, как это делали их заокеанские коллеги. Стэн долго думал и пришёл к выводу, что из богоносцев они одни, пожалуй, и остались.
Все прочие были носителями подкладок, спида, трахомы, пивной мочевины, презервативов, сифилиса, парфюма, свиных цепеней, кариеса, бюстгальтеров, штанов, галстуков, сплетен, телевизионной дури, злобы, ненависти, демократии и прочего дерьма, но отнюдь не Бога.
И это было нормально.
Это было нормально для любой из колоний Заокеании. Лет через пять, а может, через год здесь обоснуются парни из корпуса «быстрого миротворчества». Ох, как им будет здесь тошно! Стэн заскрипел зубами. Здесь всё липовое, ненастоящее, фуфловое: фуфловый «белый дом», фуфловый президент, фуфловые «сенаторы», фуфловые «саммиты», фуфловые банки, фирмы, холдинги, консалтинга, интэрнэшнлы, инкорпорэйды и прочее фуфло, пе-рефуфлованное фуфловыми туземцами с настоящего Белого Дома, с настоящих президентов и сенаторов… Тошно! Скушно и тошно…
Жить в картонном фуфловом домике, доверху набитом фуфлом, что может быть тошнее?!
Стэн уже знал, что эти раскрашенные русские бляди за полгода превратят отчаянных амэурыканских парней в таких же обалдуев, как эти местные оболтусы в серых фуражках, они высосут из них все соки, все контрактные и командировочные… и всё отдадут своим чёрным сутенёрам, себе оставят только на героин, подкладки и химикалии для подмазки бледных истеричных лиц.
Святая Русь!
Стэн и раньше не верил деду. Хотя и знал от него, что все русские ещё сто лет назад сбежали из этого вселенского дурдома № 8. И потомуон вздрогнул, когда увидел в толпе русское лицо.
Он его видел в Анголе, когда их джип подорвался на мине, а из джунглей выскочило трое белобрысых парней с русскими автоматами; он видел его во Вьетнаме, когда в прицел его пулемёта попала кабина русского «МИГа»; он видел его в Средиземном море, когда их линкор шёл ко дну, а с мостика русской подлодки им махал рукой человек в тельняшке; он видел его в Боснии, Хорватии, Герцеговине, Македонии в крошечных отрядах, что сдерживали натиск всех армий альянса и прикрывали отход сербов; он видел его в Косово, когда обколовшиеся албаны рубили головы русским добровольцам и сдирали с живых кожу; он видел его в Афгане, когда сметал с талибами вместе оставшиеся русские посты, и потом, когда гнал этих талибов на русские танки; он видел его во время последнего переворота, устроенного их спецслужбами, когда сам, в бронежилете «альфы» выжигал огнемётом коридоры и лестницы липового «белого дома»… человек с этим лицом ускользнул тогда от спецбригад, присланных из Заокеании спасать старика Ухуельцина, ушёл по подземным ходам, но перед уходом он уложил два десятка его людей… Это было в девяносто третьем… И потом, в продажной Чеченегии, где парни с такими лицами остановили исполинский натиск всего Востока и всей Заокеании; и снова в Афгане; и снова в Ираке, в последней предательской заварухе, которую и войной нельзя было назвать, в которой заокеанцы сбивали островитян, а островитяне долбили заокеанцев… Это лицо было везде, повсюду, где его страна натыкалась на кулак и получала в морду… А сейчас… Сейчас он снова видел его.
И это было лицо Иннокентия Булыгина.
Моего друга Кеши.
Он был везде, где надо было постоять за Землю Русскую. Это раньше имелось целых три богатыря, три заступника святорусских: Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша Попович… А нынче не до жиру. Один всего-то и остался… если не считать меня да Мони Гершензона.
Ой, ты гой еси…
Они сразу узнали друг друга. И у обоих руки потянулись к подмышкам.
Мой знакомый юноша пришёл ко мне в фуражке без козырька и в простых «ливайсовских» джинсах вместо своих солидных милицейских брюк. Он попросил дать новую книгу, почитать. И признался, что «уволился из органов», попросту — сбежал. Пожаловался, мол, доконали. Его друзья при рынках и ларьках ездили на мерседесах и волъво, жили в загородных виллах. А он все бегал как ошпаренный, искал свидетелей. Но свидетелей не было…
— Кстати, — сказал он, уже прощаясь, — вчера в вашем доме последнего жильца пристрелили… Вы из старых один остались. Живучий!
— А из новых?
— Да черт их разберёт! У меня все эти черные на одну рожу… но много, очень много, как грязи. Требуют все вывески и афиши по-азебарджански писать! Меня два раза били, говорят, языка не знаю, не умею с населением, панимаишь, работать… хорошо ещё два армянина рядом оказались, прикрыли, а то б забили или сожгли б… как в Сумгаите… ну их на хер! Да вы видали, небось, по району уже их участковые ходят, с усами, в фуражках… Меня встретили, запинали, вон, и козырёк оторвали и зуб вышибли, еле откупился, штаны отдал!
