Медик встал, небрежным движением подхватил табурет.
— Думайте, я вернусь через час-полтора, — посоветовал он через плечо, в пол-оборота.
Его удаляющиеся шаги долго отдавались в ушах Шетцинга. Из оцепенения Рудольфа вывел голос соседа.
— Эй, летун… — Франц смотрел на него странным, горящим взглядом, на лице отражалась нешуточная борьба. — Это… Не слышал, о чем вы там толковали, но тут и так ясно… — Пехотинец нервно перебирал страницы книги, часто облизывая губы. — Про лекарства… Если шуршунчики или звенелку какую найдешь… Всех микстур и порошков, что дадут… Ты, летун, коновалов этих не слушай, про режим и все такое. Разом пей, что дадут, все. Не вводи ребят в искушение… и меня… меня тоже не вводи. Что сразу не съешь — того утром не будет.
Рудольф закрыл глаза, чувствуя, как густые жгучие слезы скатываются по небритым щекам. Он с трудом сдерживал рвущийся из груди вопль, панический вой затравленного животного.
Глава 12
Последняя свеча испустила длинный дымный завиток и погасла. Впрочем, и без нее в блиндаже было достаточно светло — еще днем тяжелый снаряд поднял на воздух примерно половину бетонированной коробки, открыв путь солнечным лучам. Или мутной луне и вспышкам осветительных ракет, как сейчас.
Хейман откинулся на спинку стула, чувствуя, как щепки колют спину даже сквозь китель. Но менять положение и тем более вставать — нет, сейчас это было выше его сил. Чуть позже, но только не сейчас. Офицер чувствовал, что если не отдохнет хотя бы четверть часа, здесь, в одиночестве, то просто упадет и умрет на месте.
Воды, все бы отдал за ванну… нет, просто за ведро воды. Даже малая плошка сойдет, хотя бы ополоснуть лицо и руки. Грязь проникла во все уголки одежды, пропитала каждую нитку, высохшей коркой забила мельчайшие поры. Теперь солдаты походили на негров.
Хейман сжал правую кисть, чувствуя увесистый овальный предмет. Поднес его к глазам, хотя и так прекрасно знал, что держит в руке — зажигательно-дымовую гранату, французскую, трофейную. Такая штука давала плотное облако дыма и вспышку пламени высокой температуры — особенно сильный эффект получался в помещениях и землянках. Но и в узких траншеях выходило тоже неплохо.
Последняя граната, что осталась у него, последняя на весь батальон. Одна на девятнадцать человек, включая его самого.
Когда вражеская армада надвинулась на позиции отряда, лейтенант вновь призвал всех к бою, и его призыв был услышан. Так случается, хотя и редко — воины словно объединяются незримыми эманациями, настраиваются на одну радиоволну. Они уже не боятся смерти и не думают о жизни. Таких бойцов можно убить, но нельзя испугать или заставить отступить. И неважно — один «Либерти» впереди или весь британский танковый корпус — в тот час солдаты Хеймана были, безусловно, меньше чем богами, но больше чем просто людьми.
А затем произошло невероятное, немыслимое — их просто оставили в покое. Танки двигались, как слоны на водопой, — тесными группами, спокойно и без суеты обходя недобитый батальон, за ними следовали большие грузовики с пехотой и пушки на гусеницах, но и те не обращали внимания на горстку немцев. Хейман бросил взгляд в дымное небо, но вражеские аэропланы целеустремленно пролетали над ними, иногда так низко, что можно было рассмотреть лица летчиков, обращенные к земле. Молчали пулеметы, не падали на землю бомбы.
Лейтенант стоял посреди поля боя на подкашивающихся, дрожащих ногах, пытаясь понять, уместить в сознании внезапно открывшуюся ему истину. Он помог Харнье, потерявшему сознание и истекавшему кровью. Проверил позиции, раздавая приказы, определяя новые огневые точки, считая снаряжение — благо батальон за день боя снова сократился до размеров неполного взвода, и от лейтенанта больше не требовалось прыгать выше головы и своего опыта.
Но все эти действия он совершал механически, по привычке, не столько ради пользы, сколько чтобы заглушить оглушительную пустоту в душе. Чтобы заставить утихнуть гложущего червя вселенской обиды и разочарования.
Очередная далекая вспышка осветила сквозь пролом его убогое пристанище. Надо вставать, обходить окопы, проверять людей и оружие… но не хотелось. Хотелось сидеть и пялиться в доски, которыми блиндаж был обшит изнутри, рассматривая сучки и трещинки, словно интересную книгу.
— Встать! — заорал Хейман и с размаху стукнул кулаком по доскам. Точнее, хотел закричать, но извлечь слова из высохшего горла оказалось не проще, чем добыть воды в пустыне. А вот удар вышел вполне настоящим, что-то хрустнуло, кажется, все-таки доска. Боль разбудила ощущения и помогла зашевелиться.
…Траншея… по ней надо идти. Для этого надо переставлять ноги. Левую. Правую. Левую. Правую. В голове, казалось, перекатываются шрапнельные пули. Или это мысли такие?
Наблюдатель у смотровой щели в обшивке бруствера добросовестно пялился в сторону противника. Хейман постоял около него, потом помахал ладонью у солдата перед глазами. Тот не среагировал.
«Убью скотину! Заснул на посту!» — Командир батальона развернул солдата к себе и замахнулся… но, поглядев в лицо наблюдателя, понял — бесполезно. Он не спал, он просто был… не здесь. В раю? В аду? Неважно.
— …Господин лейтенант, — заученно произнес солдат, заикаясь и мешая буквы неверным языком. — За время вашего отсутствия никаких происшествий не прошло. Не произошло…
— Наблюдаешь? — едко осведомился офицер.
— Так точно, наблюдаю.
— Что-нибудь видел?
— Ничего. Тихо.
Что с ним делать? Сменить? Расстрелять? Сменить некем. Расстреляют его атакующие.
— Продолжай наблюдать.
Солдат повернулся к щели и уставился в сторону врага пустым бессмысленным взором.
«Господи! — неожиданно подумал Хейман, бредя по окопу, подволакивая потерявшие чувствительность стопы. — Тебе, наверное, уже надоело смотреть на Землю, и Ты мне не ответишь. Но скажи мне, Господи, что я сделаю с этими людьми? У нас почти не осталось патронов, нет гранат, а в рукопашном бою половина уже не справится и с чучелом для уколов. У Гедеона[119]было триста человек, у меня нет и двух десятков. Люди Гедеона лакали воду, как псы, а мои, приведи я их к реке, упадут и уснут. И все войско филистимлян разбежалось бы, едва завидев одну роту наших врагов. Мы сделали все, что было в человеческих силах, и даже больше, но этого оказалось мало. Что еще я могу, Господи?»
