последнего бить по ним.
Вражеский командир понял, что верхняя броня нашего флагмана легче нижней, и приказал перенести огонь туда. А удачный выстрел с «Императрицы Марии» тем временем поразил крюйт-камеру «Виллу де Пари». Золотое попадание.
— Три — ноль, — выдохнул я, с трудом отводя взгляд от морского сражения.
У них свое, у нас свое… Мы снова добрались до поля боя, и снова нужно было лететь вперед. Флешетт больше не было, но мы скоординировались с Хрущевым и ворвались на гребне огненного вала. Пока враг прятался от залпа из всех орудий, мы сократили дистанцию и высыпали на них начиненные картечью бомбы. На этот раз союзники, хоть и пропустили лучший момент для атаки, все равно были готовы к нашему появлению, и мы потеряли шестерых. И снова на перезарядку.
Начали падать первые капли, небо пронзил кривой разряд молнии. Еще и еще один. Гроза, теперь при посадке с самолетов срывались разряды, ударяя в землю, и техники крестились, встречая нас. Снова и снова. На четвертом заходе мне пришлось пересобрать пары, потому что многие ведомые лишились своих ведущих. В проливе продолжали грохотать пушки. Кокрейн устал терпеть избиение своего флота, и «Британия» пошла на таран, врезавшись в борт «Парижа». Теперь эти двое стояли, сцепившись, на палубах шла ожесточенная рубка, а остальной наш флот без прикрытия броненосца медленно откатывался назад.
И как тут помочь? Никак — просто продолжать делать то, что именно я должен был сделать!
Мы снова летели к Габа-Тепи. На этот раз нас попросили снести вражеские батареи. У ракетчиков кончились заряды, а броневики Руднева просто не успевали прикрывать расширяющуюся линию фронта. Еще минус четыре самолета, но мы справились. На этот раз многие словили пули, пилотов стало меньше машин, и я пересел уже в отдельный самолет.
Новый вылет! «Париж» еще держался. Прикрываясь им и «Британией», держались и остальные. Оказывается, они не отступали, а просто сменили позицию. Гроза стала бить чаще, и, кажется, на десятом вылете я понял, что у меня закончились лампы. Впрочем, связь и так последний час почти не работала: то ли провода повредило, то ли статика повлияла, не знаю, потом будем разбираться. Сейчас мы просто летали: как заведенные, вперед и назад. Взял новые ракеты или бомбы, сбросил, посчитал потери, вернулся.
— Когда же вы кончитесь, сволочи⁈ — губы пересохли, внизу лежали десятки тысяч мертвых тел, но враг продолжал накатываться.
Вспышка… Я подумал, что молния, но нет — это был световой сигнал с идущей с востока эскадрильи. Двух эскадрилий! Все тридцать самолетов, все целы и готовы к бою — увидев, что из-за грозы приемники вырубило, они перешли на старые световые сигналы. И я по одной складывал буквы в слова… Мы идем! Турки ушли! Армия уже на переправе!
Я прямо сверху видел, как это сообщение принимают на земле, и солдаты, еще недавно почти лишившиеся сил, снова поднимались, отражая врага. А потом подошли и первые свежие полки, с ходу врубившиеся в неприятельские порядки. И это оказалось последней каплей на сегодня. Англичане с французами остановились, откатились немного назад под прикрытие построенных за это время оборонительных линий и замерли, ожидая продолжения.
Не сегодня… Сегодня главное, что мы выстояли… Я задрал нос «Пигалицы», поднимаясь повыше — рядом ударил разряд, освещая все на километры вокруг, и я увидел проливы. Там, тоже увидев подкрепление и показавшиеся на утесах броневики, враг отступал. «Британия» уцелела, хоть и зияла огромной дырой в корпусе, «Париж» больше походил не на корабль, а на жертву пожара, но тоже держался. Не иначе как на одном божьем провидении.
Я направил самолет вниз и пролетел над проливами. Я видел, как пароходы Бутакова взяли «Париж» на буксир и медленно потащили к гавани Гамидие. Может, еще и вернется в строй… Я видел, как в самом порту раскладывали сотни раненых, и десятки врачей и добровольных помощников, что еще чудом держались на ногах, занимались ими. И, наконец, я видел, как вытаскивали носилки, на которых лежала такая знакомая адмиральская кепка. Сердце пропустило удар, но носилки подхватили врачи, а значит, ничего еще не кончено.
У нас есть лекарства, у нас есть те, кто умеет оперировать даже самые страшные раны, так что и Владимир Алексеевич, принявший самый страшный бой со своим флагманом, и многие другие еще обязательно встанут на ноги. Я пошел вниз, машину потряхивало, но я даже не обращал внимание на такие мелочи. Сел, увидел пробитое пулями крыло и только пожал плечами. По сравнению со всем остальным это такая мелочь… Дошел до колодца, полил руки и лицо водой, а потом повернул к врачебным палаткам. Спать? Точно не сейчас!
— Кому нужна помощь? — я только крикнул, как мне сразу же указали, кого и куда таскать.
Даже на мундир не посмотрели. А вот солдаты, бредущие мимо, увидели, переглянулись, а потом вместо отдыха тоже подошли и стали помогать. Люди, которым казалось, что у них совсем не осталось сил, открыли в себе уже не второе и даже не третье дыхание — наверно, десятое… И все работали, до конца, пока могли хоть что-то сделать, и только потом позволили себе рухнуть на землю.
Они могли себе позволить, а я нет… Надо было еще проверить своих, понять, сколько самолетов у нас осталось, сколько сможет вылететь завтра. А то и сегодня ночью… Если враг не будет спать, то не получится ли хоть немного задержать новую атаку.
— Григорий Дмитриевич, — неожиданно рядом со мной обнаружился Дубельт. Как оказалось, генерал жандармов тоже не посчитал зазорным испачкать руки и помочь простым солдатам. — Как вы?
— Нормально… — я прислушался к себе. Действительно, бывало и хуже, например, тогда, на острове. Воспоминания вспыхнули, и я попытался от них закрыться. — Кстати, а это не вы случайно смогли договориться с турками, чтобы они отступили?
— Я, — кивнул Дубельт. — Ваши письма помогли. Стоило только намекнуть султану, что его визири начали игру с союзниками за его спиной, как он уже и сам понял, к чему это может привести. Отвел армию и начал наводить порядок, так что пару недель о восточном фланге можно не беспокоиться.
— Вот и хорошо. За пару недель мы обязательно придумаем, чем и их встретить, — пообещал я.
— Кстати, поздравляю с победой, — сменил тему Дубельт.
— Победой? — я огляделся по сторонам.
— Победой. Во все времена победителем считался тот, за кем осталось поле боя.
