Семи давно уже состоял, было ему понятно. Он думал о нем и при необходимости мог им оперировать в соответствии со своей логикой. Именно отход от буржуазных ценностей, который вкладывался в это понятие, и неизбежность принудительных мер, необходимых, чтобы избавить общество от самомнения буржуазии со всей его напыщенностью и боязнью изоляции, были для него так же очевидны, как дно в ледниковом озере. Во всяком случае, так категорично заявлял доцент кружка, и Семи, соглашаясь, повторял за ним. А теперь один из лучших умов среди единомышленников вдруг утверждает, что не стоит проводить четкую грань между пролетариатом и буржуазией.
Это было по меньшей мере необычно. Возможно, дело в самообмане. Как представлялось Семи, необходимо договориться по не разрешенному пока вопросу неравных сил – возможно, этого желали наверху. Бормотание партийного председателя следовало понимать так: Семи придется молча (этому еще надо научиться) терпеть с одной стороны скандалистов с их непредсказуемостью и недисциплинированностью, а с другой (об этом он не мог думать без содрогания) – любителей лиловых платков и кротких лживых песен о мире и справедливости, с кем ассоциировались неестественные прикосновения и гирлянды, которые напоминали ему авторитарные пасторские ритуалы в монастырской тюрьме. «Возьмемся за руки!» – от этого и до тела недалеко.
Одна мысль об этом, как жирная, потная рука, сдавила его тело, перекрыла дыхание, проникла, как черный от сажи дым, в легкие, и он, задыхаясь, словно от фимиама, давясь и пытаясь глотнуть чистого воздуха, бросился через толпу, чтобы убежать от настоящего и будущего.
☨
Бегство Семи с собрания борцов за мир и противников готовящегося размещения американских ракет в стране стало бегством из коммунистической партии, которая, как он горячо и агрессивно выразился, из страха перед дальнейшей маргинализацией общества медленно, но устойчиво меняет цвет с радикально-революционного красного на приспособленческий клерикально-фашистский пурпурный. Спустя семь дней после бегства приходящая сиделка Вероника из общества сестер милосердия, войдя, как обычно, днем к хозяйке усадьбы, обнаружила ее в постели мертвой. Вызванный врач установил, что Тереза мирно почила десять-двенадцать часов назад, между восемью и десятью вечера. Постороннее вмешательство или другие подозрительные обстоятельства исключаются. После долгой и тяжелой болезни смерть хозяйки наступила закономерным образом и положила милостивый конец ее страданиям.
Без малого полгода назад Терезу поразила молния, когда она перед надвигающейся грозой пыталась увести с пастбища телят, которые родились весной. Женщину частично парализовало, она нуждалась в уходе, и с тех пор ее поведение изменилось, стало пугающим и в то же время любопытным, если верить тем, кто навещал больную.
После выписки из больницы выяснилось, что хозяйка почти полностью потеряла краткосрочную память, без которой не преодолеть однообразие будничных ритуалов, и взамен – если можно так выразиться – получила в высшей степени интересную особенность долгосрочной памяти. Каждого посетителя Тереза сначала долго, в течение нескольких минут, и безмолвно изучала недоверчивым взглядом, будто хотела убедиться, что вошедший человек – действительно тот, кого она видит и помнит, а потом начинала увлекательно и подробно рассказывать о былых временах. Она говорила медленно и монотонно, почти бесконечно, с застывшим выражением лица, в котором не было ни намека на улыбку. Серьезность не покидала Терезу, даже когда воспоминания, как часто случалось, окрашивались в комический оттенок, который не всегда возникал случайно, а, как казалось слушателям, весьма искусно создавался рассказчицей. Даже когда комичность сказанного явно объяснялась нарушением восприятия и навыка коммуникации, окружающие не были уверены, действительно ли больная не осознает того, что говорит. Часто едва заметное движение или короткое замечание побуждало сомневаться и гадать, насколько на самом деле помрачен рассудок рассказчицы.
Такая почти провокационная манера выражаться привела к тому, что одни радовались странному остроумию и причудливости изложения, видя в этом признак скорого выздоровления, а другие, глубоко потрясенные и полные сострадания в связи с ужасным состоянием, вызванным ударом молнии, – хозяйка даже не могла выходить из комнаты, – смирились и оставили всякую надежду. И только Семи, который в болезни матери видел отражение собственного нездорового состояния и испытывал некое удовлетворение, считая все это проявлением высшей справедливости, – он не простил матери, что та не защитила его и снова отправила в интернат. Семи был единственным, кто мог беспристрастно наблюдать за причудливым изменением личности матери, не испытывая ни радости, ни сострадания.
Почти каждый день, вернувшись домой с занятий пением, он поднимался к больной, брал стул, усаживался у кровати, служившей в лучшие времена супружеским ложем, а в промежутках постелью роженицы, и смотрел на мать, не произнося ни слова. Нередко целый час. Не шевелясь. Хозяйка усадьбы, казалось, тоже равнодушно относилась к такому наблюдению за собой. Оно ее не трогало и не тяготило. Мать и сын смотрели друг на друга и молчали.
Часто после продолжительной игры в гляделки и молчанку хозяйка неожиданно и, можно сказать, резко откидывала одеяло, демонстрируя исхудавшее тело с костлявыми конечностями. Белая ночная рубашка постоянно задиралась выше бедер, и Тереза представала перед сыном в бесстыдной наготе, притом что до болезни чувство стыдливости доходило почти до болезненной мании: хозяйка громко вскрикивала, если, когда она переодевалась, кто-то кроме мужа входил в комнату. Теперь, отбросив одеяло, Тереза взирала на Семи безмятежно и даже почти вызывающе, а потом монотонным голосом, сохраняя застывшее выражение лица, произносила: «Дружочек, посади меня на горшочек». Она снова стала ребенком и играла, зная, что ее сын не способен подыграть.
Семи вскоре распознал, что мать ходит по грани между эпизодическим восприятием реальности и последующим бесстыдным впадением в безумие. Он ждал начала этой игры, рассчитав продолжительность визита к матери и гляделок. Семи, которого сделали бесчувственным ко всему человечному, сформировали в монастырской кузнице, где ломают и уродуют людей, и выковали на твердой наковальне клерикальными кузнецами по плоти и похоти, каждый раз вставал и перед тем, как уйти, говорил: «В другой раз, гадкая мамочка, в другой раз». Его мать по окончании игры срыгивала и испражнялась в свежую постель, снова натягивала на костлявое тело одеяло и, самозабвенно перекатываясь, уютно устраивалась под ним.
На следующий день приходила сиделка. Она стоически выполняла работу, поскольку была достаточно опытна.
Ранним вечером в день смерти матери Семи, как обычно, тихо вошел в комнату больной и увидел, что она сидит у окна в инвалидном кресле, тупо, как ему показалось, уставившись на закат. Однако, подойдя ближе, он заметил у матери в руках развернутую газету, которую она читала с явным интересом.
«Она выздоровела», – подумал Семи, и эту мелькнувшую мысль он ощутил как удар обухом по голове. Он
