но ей так и не удалось осуществить свои мечты. Блок подчеркивает, что повествование ведется от лица мертвой девушки, которая так и не попала в поезд:
Не подходите к ней с вопросами,
Вам все равно, а ей – довольно:
Любовью, грязью иль колесами
Она раздавлена – все больно
[Блок 1997].
Как и девушка «под насыпью», рассказчица у Рубин остается «на платформе», тогда как «Мой поезд летит, как цыганская песня, ⁄ Как те невозвратные дни» (если снова вспомнить Блока). Все остальные в ресторане отмечают день рождения, а она «наполнена» прошлым. Остаться стоять на платформе – значит слушать музыку из уходящего поезда Бергельсона. Довоенные мотивы Блока и Бергельсона вписываются в обращенные вспять переживания послевоенных еврейских писателей, таких как Рубин.
Блок – часть канона современной русской литературы; образованные люди, с советских времен и поныне, знают «На железной дороге» наизусть. Бергельсон – центральная фигура как в советском и мировом каноне на идише, автор, который был известен и русскоязычной аудитории в переводах и из-за театральных постановок его пьес, все же не имел среди русскоязычных читателей того же статуса. Создавая литературное пространство, в котором совмещаются слова Бергельсона и Блока, Рубин открывает границы между высокой культурой русского Серебряного века и литературой на идише. Идиш – не только язык евреев, язык местечка, прошлого; это язык, который принадлежит Москве и мировой культуре (помимо Блока, Рубин отсылает читателя к Данте, Делакруа и Ван Гогу). Ее представления об идише как языке мировой литературы схожи с представлениями Альтмана[211].
Как и в «Аза мин тог» Рубин, в повести Дины Калиновской «О Суббота!» отправной точкой для воспоминаний о прошлом служит один день 1975 года. Калиновская (1934–2008), блестящий стилист, незаслуженно мало известна как в России, так и на Западе. «О Суббота» первоначально была написана по-русски, впервые опубликована в переводе на идиш в 1975-м, а потом по-русски в 1980-м [Калиновская 1980]; отдельным изданием вышла в 2008-м. Действие происходит в родном городе Калиновской, Одессе, и речь идет о воссоединении: Гриша Штейман возвращается в Одессу, чтобы повидаться с бывшей возлюбленной Марией Исааковной (Маней), братьями Моней и Зюней и другом Саулом Исааковичем, братом Марии. В преддверии его приезда персонажи погружаются в воспоминания о своем общем прошлом. Саул Исаакович вспоминает 1921 год. Вместе с двумя друзьями, политагитаторами, он предвкушал, как выступит с речью перед целой толпой. Толпа заблокировала их в сарае и напала на них: двух молодых людей избили, на девушку напали, отрезали ей косу. После полученных травм Саул навсегда остался калекой: никогда больше не спал с женой, а во время Второй мировой войны не был призван в армию из-за неврологического заболевания. У его жены Ревекки начался роман с его другом Мишей Изотовым. С тех пор Саул все время хотел вернуться на то место, где его искалечили, как будто пытаясь найти «забытую могилу, и постоять у могилы их счастья с Ревеккой, у могилы ее молодой смешливости, у могилы простых отношений с друзьями, равноправия среди мужчин» [Калиновская 1980:45]. У Калиновской, как и у Альтмана, могила служит не только маркером нанесенной в прошлом травмы, но и внутренней точкой неизбывного одержания души.
В итоге Миша Изотов женится на сестре Саула, Мане, невестки едва переносят друг друга. Маня продолжает любить Гришу, уехавшего брата мужа, и именно ее настойчивые усилия и приводят к тому, что он снова появляется в их жизни. Персонажи повести, подобно героине «Аза мин тог» Рубин, а также евреям из ранних рассказов Бергельсона и героине «На железной дороге» Блока, остаются «на платформе». Увидев Гришу снова, Маня плачет, потому что он оставил ее много лет назад; она спрашивает его, почему он уехал, он ее – почему она осталась:
– Но разве ты не видел, не понимал, что тебе остаться легче, чем мне уехать?
– Что значит легче, Манечка? Ты вспомни, что такое было! Банды, погромы, голод, тиф, холера!..
– Конечно, Гришенька, конечно… Для тебя банды, для тебя холера, а для меня варьете «Бомонд» [Калиновская 1980:55].
В этом диалоге подспудно, не прямо звучит то, что Мане пришлось как-то поддерживать быт в то время, про которое Гриша говорит «банды, погромы, голод, тиф, холера». И действительно, когда Маня вспоминает годы, которые провела без Гриши, в браке без любви, и последующие годы войны, эвакуации, вдовства, в котором она одна растила дочь, – на память ей приходит одна подробность: радость от чистого постельного белья после воскресной стирки. В рамках этого спора между воссоединившимися влюбленными Калиновская акцентирует гендерный аспект в отношении смысла и веса бытовой части бытия в сравнении с могучим давлением жизни в истории.
Если в случае Альтмана библейское обрамление и выбор темы придают Эдипов, архетипический вес его текстам, маркируя эпоху, в которой разворачиваются биографии персонажей, в произведениях Калиновской, где тоже есть отсылки к Библии, центр тяжести нарратива переносится с истории в домашнюю сферу. Описание новой встречи четырех братьев, которое заставляет вспомнить о воссоединении Иосифа и его братьев, написано с библейскими каденциями, особенно ощутимыми в повторах союза «и» («Потом Гриша спросил сначала у среднего брата, как он жил, и Зиновий ответил, что у него все хорошо – и здоровье, и жена, и здоровье жены, и сын, и сын сына, и невестка, и квартира, и дача» [Калиновская 1980: 67]). При этом Калиновская в своем нарративе вспоминает эпизоды из прошлого не на языке Книги Бытия, а на некоем интимном семейном идиолекте, состоящем наполовину из русского, наполовину из идиша. Например, в ожидании приезда вновь обретенного Гриши в домах усердно пекут и готовят, вспоминая былое время, про которое говорят, что это из «времен Миши Изотова».
Название «О Суббота!» чрезвычайно значимо: Суббота – еврейский Шаббат, религиозный праздник, который справляют «в память» о творении и исходе из Египта; считается, что он служит предвозвестием грядущего воздаяния в конце времен (Второзаконие 5:12)[212]. Калиновская дает отсылку к традиционному тройственному смыслу Шаббата. В конце повести Саул Исаакович заходит в синагогу – она одновременно и расположена в городе, и отрезана от него, там заканчивается «само время». Он задремывает, и ему видятся сорок странников, сорок лет блуждающих по пустыне. Маня ощущает, что время возвращается к своему началу, ей кажется совершенно уместным, что Гриша ласково называет ее «деточкой».
В «О Суббота!» для описания Шаббата автор использует особенно ярко маркированный язык:
Суббота, суббота! Она кажется нескончаемой –
