Марфа. – Лишь под конец жизни своей опустил нас из ссылки царь-ирод. А то бы все там перемёрли. А царь Димитрий нас приблизил.
– А как убиен бысть батюшка мой Богдан, ведаешь ли, крёстная? – спросил Юшка.
– Ведаю. Богдан-то, как и дед твой, дослужился до чина стрелецкого сотника. По служилым делам приходилось ему бывать в Немецкой слободе. А там – кабаки! Да в кабаках – зелье всякое, водка, медовуха, вина заморские в розлив. Любил тятя твой иной раз хмельного вкусить. В тех же кабаках немцы аглицкие, голландские, свейские, ляхи, литва гуляли и прочая нерусь. Принял твой тятя медовухи и захмелел. А тут какой-то литвин начал хулу на государя нашего Феодора Иоанновича наводить и ругать его непотребно, а Годунова хвалить, да возносить. Тятя твой крутого нрава был. Услышал, не сдержался, да выматерил литвина. Тот – за саблю. А батюшка твой и приложи ево в ухо кулаком. Но другой литвин, сотоварищ того, кто государя хулил, и ударил Богдана ножом в спину, под левую лопатку. Так и убил. Схватили того литвина, судили, отсекли праву руку. Но дело замяли. А Богдана-то не воротишь, – всхлипывая от слёз, рассказывала инокиня.
– Не знал того про батюшку своего. Отчего же ни матушка, ни дядья мои, ни дед Замятня про то мне не сказывали? – тихо спросил Отрепьев и перекрестился.
– Потому, верно, что Годунова боялись. А может и не знали. Да и Романовы-Юрьевы про то никому говорить не велели. Мне ведь о том толико муж мой Феодор Никитич тайно поведал, да не велел никому сказывать, – отвечала Марфа.
– Эх, ответила и ещё ответит мне литва, за тятю мово! – скрипнув зубами, и сжимая рукоять сабли, произнёс Отрепьев.
– А как же ты око десное потерял, сокол ясный? – спросила Марфа.
– В посылах я был к казакам Волжским и Терским от самого государя Димитрия, на службу их в Москву призывал. Тогда в верховьях Дона холопи Шуйского нагнали нас. На посольство наше ночью яко тати напали и перебить хотели. Но Господь уберёг! Отбились мы, хотя и немалой кровью. В той сече око десное я и потерял. Многих наших тогда до смерти убили. Среди павших и Юрлов был, что в чине дьяка при посольстве подвизался. На свежих конях ушли мы от погони.
– Како, же такому случиться, что ты, Юшка, самого государя Димитрия в юности опекал и охранял? – спросила Марфа, утирая глаза.
– Не волен яз был в выборе своём, крёстная, Ксения Ивановна. Вся родня моя – дядья и дед Замятня на том стояли. Поговаривали, что дюже схожи мы были с Димитрием-то в юные лета. А как познакомили нас, так оно и подтвердилось. Сам владыка Трифон Вятский меня благословил и постриг. Постригли здесь недалече – в Железноборском монастыре, и нарекли иноком Григорием. А и годов-то мне тогда было семь на дцать…
– А ныне, уж сколько лет тебе?
– Двадцать осьмой пошёл, – отвечал Юрий.
– А кто же с тебя иночество снял? Не уж ли по своей воле расстригся? – с тревогой спросила Марфа.
– Нет, крёстная. Расстрижены мы были с царевичем Димитрием православным греческим епископом Кириллом Лукарисом в Литве, в вотчине князя Адама Вишневецкого. Расстрижены по закону, но и от таинств Христовых не отлучены. Так оно для дела свершено было, дабы Димитрий стол родительский приял.
– А вот Миша мой – с детских лет – небожитель и молитвенник. Тихий, спокойный, ему бы мнихом быти. А вот Господь вместо отца – Феодора Никитича на царский стол сына его ведёт. Феодора же митрой патриаршей наградил. Ныне отец, что чаял царский стол прияти – монашеский клобук приял, а сын, кого иночество ждало – царский венец ожидает. Но на всё воля Божья!
– Разве можно волю Божию познать?! Не волен и яз был в том, куда Господь меня направил, – в смущении изрёк Юрий.
– Да уж и тебя вёл Господь! Поначалу человеческим разумением и Божией милостью уберегал и упасал ты, как мог, одного царственного отрока. А ныне Божиим Промыслом дано тебе уберечь и упасти грядущего юного царя. Эх, братец ты мой, крёстный сынок, Юрочек, головушка горемычная! – молвила Марфа, крестя двоюродного брата. – Ох и тяжко тебе будет, коли узнают бояре и князья, кто ты таков. Не жить тебе тогда!
– Что ж делать-то мне, Ксения Ивановна!? – со слезами в голосе спросил Отрепьев.
– Укройся в Сибири, Юшка. Там для России – простор невиданный, а для русского люда – воля… Из Сибири, как и с Дону – выдачи нету. Туда рука боярская не достанет. А я государю нашему – сыну своему накажу, чтоб пожаловал тя тайно, и чтоб никто подлинного имени, званья и чину твоего не упоминал. И чтоб забыли о табе, как об Отрепьеве.
– Беги, укройся! Да прими от меня и в дар, и, как благословение, малый список с образа «Знамения Пресвятыя Богородицы», – с нашей родовой иконы, что особо почиталась и Шестовыми и Отрепьевыми. Да сохранит тя Пресвятая Матерь Божия от всяких бед и напастей, – произнесла инокиня.
Сняв с поставца образок, размером в крупную мужскую длань, она перекрестила им Юрия, склонившего главу. Затем передала образок ему, а он, приняв, упрятал его за отворот кафтана и затянул кушак потуже.
– Да ещё прими от меня в дорогу серебро. Это – толико малое первое жалование тебе за служение и старание о государе своём, – продолжила она и с этими словами достала из шкапчика две увесистых кожаных калиты с монетами и передала Отрепьеву. – Один кошель возьмёшь себе. Другой – передашь сотоварищам своим за службу, – наказала Марфа.
Юрий молча принял и поклонился.
– Яз же за тя, крестник, молиться буду усердно. Век не забуду твоей услуги сыну моему. Спаси и сохрани тебя Господь наш Исус Христос! – добавила она, благословляя и отпуская Отрепьева.
* * *
Вечером того же дня Юрлов (Отрепьев) передал один кошель с деньгами соратникам своим, и они отправились в Кострому. Там в кабаке Юрий от себя заказал и велел подать четверть водки, четверть медовухи, бочонок пива и щедро угостил всех своих содругов. А когда пили очередную, просил товарищей своих поминать сродников его – убиенного раба Божиего Богдана и рабу Божию Варвару. Содруги пили и гуляли до поздней ночи, поминая сродников своего предводителя, благодаря его, за щедрое угощение. Сам же в первый раз за четыре года Юрий напился чуть не «до положения риз», хотя голову не терял, был молчалив, лишь клонил чело долу и тихо ронял слёзы то на
