и что-то хорошее в том, чтобы родиться в семье преступников: тебя запоминают. В Люксембурге мама, не покладая рук, трудилась над безнадежной задачей, поставленной перед нами судом: найти в Новой Зеландии врача, чьего имени мы не помнили, который помогал мне родиться много лет назад. И после нескольких месяцев поисков мама ее наконец находит.
Двадцать семь лет спустя акушерка, которая видела нас совсем недолго, вспоминает не только нашу семью и поющего младенца, который отталкивал одеяльце. Она хорошо помнит, как властно вел себя отец во время родов и после них, узнает родителей по фотографиям и под присягой дает в люксембургском суде показания, подтверждающие мои слова.
Мама звонит мне, когда я в последний раз запираю дверь нашего маленького дома в Тоскане. Мы с Жас стоим на пустой платформе среди олив с серебристыми листьями и стрекота сверчков. Наш идиллический рабочий отпуск подошел к концу: Жас возвращается в Берлин, а я лечу в Люксембург, на случай если мне понадобится предстать перед судом. Кажется, спустя столько лет у меня все-таки есть шанс получить паспорт. Сколько веских доказательств они могут проигнорировать?
— Не знаю, — с тоской говорит Жас, пока мы ждем поезда в аэропорт, — но я чувствую, что в Берлин ты не вернешься.
— Думаешь, я останусь в Люксембурге? — паникую я.
— Боже, нет! — Она осторожно касается моего плеча. — Я про Италию. Она тебе подходит.
Я тоже это заметила. Есть в этой стране что-то особенное: то ли постоянный хаос, то ли дни, которые тянутся бесконечно, а может, люди, которые смотрят в глаза и улыбаются. Все это похоже на то, что я хотела бы назвать своим домом. Я думаю о бабушке, о ее детстве в этой солнечной стране, думаю, так ли уж нонна сурова. Италия — часть моей запутанной родословной, и мне кажется, что я могу не бежать от своих корней, а попытаться с ними смириться. Я уже способна вести на итальянском простые беседы, но, может, мне стоит выучить его по-настоящему? Выучить язык, на котором могла бы общаться вся моя семья?
Черт возьми, кем я только не была! Так может, я смогу стать и итальянкой?
Все это не имеет смысла, конечно. Я должна мыслить рационально и искать место, где я смогу построить какую-то карьеру и обеспечить себе стабильность. Берлин никогда не был мне домом, имели значение только люди, которых я там повстречала. Но в глубине души я знаю, что даже если Эмбер и Питер уедут, это ничего не изменит. Компания, которая тащила меня по обледеневшей берлинской улице, останется со мной навсегда.
Наш поезд с грохотом въезжает на станцию, и Жас надевает рюкзак:
— Знаешь, что я думаю? Хоть раз в жизни сделай то, чего тебе хочется.
Мне бы хотелось, чтобы все было так просто, но мое будущее все еще висит на волоске. Возможно, мне снова придется бежать. За окном поезда проплывают терракотовые домики и оливковые рощи. Я пытаюсь запомнить их, и этот свет, и тени, потому что все, что я успеваю полюбить, всегда остается в прошлом.
— Мне никогда не нравилось выполнять чужие приказы! — сообщает мне бопа, потягивая кофе на кухне. — Но отдавать приказы я люблю еще меньше.
Не любит отдавать приказы? Это основа его личности. Я пробыла в Люксембурге всего несколько дней, и первоначальная неловкость между мной и бопой прошла. Мы не говорим о моем письме, но, похоже, оно уничтожило барьер между нами. Теперь он смотрит на меня с чем-то вроде предвкушения: он — как пожилой бык, который наконец нашел достаточно упрямого матадора, готового не замечать красные флажки и не уходить с арены.
Бопа гордо вскидывает подбородок, готовясь продолжить, а я закрываю глаза. Боже, дай мне сил!
— Я никогда не хотел указывать людям, что им делать, — говорит он. — В конце концов, разве я имею на это право?
Нонна и мама молчат. Я торжественно киваю, пытаясь подобрать нужные слова по-итальянски:
— Но вы служили в тайной полиции. Там ведь отдают приказы.
Нонна внимательно смотрит на меня. Она впервые слышит от меня слова, которые может понять.
— Это была моя работа! — объявляет он.
— И вы делали ее хорошо, — подмигиваю я.
— Finalmente! Ну наконец-то! — От звука ее голоса мы все замираем.
Нонна наклонилась над тарелкой и трясется. Она смеется, хохочет. Честно говоря, я все еще боюсь их обоих, но мне нравится, как развиваются события. Нонна поднимает сжатый кулачок.
— Знаешь, — она говорит медленно и отчетливо, чтобы я поняла, — когда он записался в полицию после войны, его мать предупредила меня…
— Ничего она не предупреждала!
— Она сказала…
— Нечего вспоминать всякие глупости! — Бопа повышает голос.
— Помолчите! — перебиваю я по-итальянски. — Почему мы не даем ей говорить?
На мгновение наступает тишина, и нонна успевает ею воспользоваться.
— Его мать сказала: «Берегись, он станет только хуже!» — Ее зеленые глаза вспыхивают.
— Как интересно! — Я хлопаю в ладоши. — А расскажите еще что-нибудь!
Три дня спустя бопа уединяется в кабинете с Тигрой. Правила брака, действовавшие шестьдесят девять лет, начинают нарушаться. С каждым днем я все лучше понимаю итальянский, но нонна гораздо быстрее улавливает мою склонность сомневаться в любых авторитетах. Среди своих книг, посвященных незыблемому люксембургскому праву, бона похож на солдата в окопе.
— Привет. — Я прислоняюсь к двери, сунув руки в карманы мужских брюк в стиле двадцатых годов, которые купила на барахолке.
— Почему ты все время разная? — хмыкает он.
Подойдя к его любимому креслу, я наклоняюсь и целую его в щеку.
— Кажется, по привычке, — вздыхаю я.
Мы в смущении смотрим друг на друга. Я сажусь на краешек дивана. Раньше я ненавидела этого человека. Теперь, глядя на его широкие и все еще прямые плечи и словно высеченное из камня лицо, я понимаю, как он всегда боялся терять. Чем крепче он цеплялся за людей, тем сильнее становилась его паника. Он воплощал в жизнь свои худшие кошмары. Я сглатываю, потому что поступала по-другому, но не менее жутко. Я пыталась удержать свою семью, людей, которых, как мне казалось, не могла потерять, и для этого заставляла себя молчать. Отрицала реальность. У меня осталась только ненависть. Злость на себя и на жизнь в целом. Но на самом деле… я просто всего боялась. Кажется, ненависть и страх — это одно и то же.
Я пытаюсь найти тему для разговора:
— Очень вкусный стейк вы приготовили.
— Люксембургский, — с гордостью кивает он. Я, должно быть, выгляжу удивленной, потому что он хихикает. — Не все в Люксембурге плохо. У
