должно быть, что в старости останется одна. Дошло до нее наконец, что нельзя пружину слишком туго закручивать — отдача может быть смертельной.
Он пробежал пару кварталов легкой трусцой, свернул направо и вошел в маленькое кафе, где продавали в разлив спиртное. Торопливо выпив рюмочку коньяка прямо у стойки, он взял еще одну и бутерброд с семгой и сел в углу за столик. И тут в кафе зашел Стас Провоторов. Широко улыбнувшись — глаза его при этом оставались злыми, — он кивнул Чулкову и подошел к стойке.
«Вот принесла его нелегкая», — подумал было Чулков, но в ту же минуту понял, что вовсе и не прочь выпить спокойненько в компании, а не на бегу, с оглядкой, как это делал всегда.
— Садись! — жестом хозяина пригласил он Провоторова. — Что пьем?
— Все водочку, Ильич, ее, родимую.
— А я в последнее время больше по коньячку.
— И я бы с удовольствием, да карманы дырявые.
— Слушай, давай возьмем бутылку коньяку на двоих, я угощаю! — неожиданно решительно заявил Чулков.
Через несколько минут, захмелевшие, они клялись друг другу в дружбе. Посетителей в крохотном кафе, кроме них двоих, не было. Бармен, молоденький парнишка, читал глянцевый журнал и не обращал на них внимания. Звучала тихая музыка, и все располагало к задушевной беседе.
— Гляжу я на тебя, Ильич, и удивляюсь, — сказал Провоторов. — Вот мы с тобой ровесники, а выглядишь ты лет на десять моложе. Почему? Ведь, кажется, употребляешь тоже. — Он кивнул на бутылку. — Открой, в чем секрет?
— В моей супруге окаянной, — хихикнул Чулков, — на нее ж, кроме меня, никто не покушается, вот она и бережет меня. По курортам два раза в год таскает, в больницу заставляет ложиться чуть ли не каждый месяц на различные процедуры. То сосуды нам с ней промывают, то витамины колют — замучила меня совсем. Но зато бодр, — встряхнул он плечами, — могу ей соответствовать.
— И не только ей, — подхихикнул Стас.
— А ты откуда знаешь? — Брови Чулкова полезли вверх.
— Да весь театр знает, что у тебя и с Пуниной был роман, и с Тучковой, и с Павивановой.
— С Павивановой не было! — отверг предположение Чулков. — Эта злыдня на меня капает Завьяловой. На гастролях-то, помнишь, я закрутил немного с горничной в гостинице, а Мира Степановна тогда не поехала с нами, дела в Москве у нее были…
— Да помню, помню, — перебил его бесцеремонно Провоторов, — вы четверо тогда кричали в номере на всю гостиницу.
— Ну да. Павиванова горничную позвала, как только Мира Степановна примчалась из Москвы после ее звонка. Мы с горничной, конечно, отрицали все, а Павиванова настаивала, что сама видела, как горничная заходила ко мне в номер в час ночи и пробыла у меня ровно час. Засекала, паскуда! Сидела, караулила, как будто частный детектив. У-ух, ненавижу! Убил бы, кажется… — Тут он внезапно замолчал и захлопал глазами.
— Д-да-а… — глубокомысленно протянул Провоторов, — может, и Павиванову убьют. Тогда я — глух и нем. Я тебя ни за что не заложу. Даже под пытками. Теперь мы кореша с тобой, Ильич.
— Т-ты… ты чего? С ума сошел? Ты спятил? Ты что буровишь-то? — От страха Захар Ильич даже заикаться стал.
— А что я такого сказал?
— При чем тут — «заложу, не заложу»? Я что — убийца, что ли?
— Ты? — удивился Провоторов. — А зачем тебе их убивать?
— Вот именно! — воскликнул с волнением Чулков. — А то — «не заложу»…
— Не, давай разберемся. Ты же сказал, что ты ее убьешь. Ну, в смысле Павиванову. Я на это тебе и ответил, что я тебя не заложу. Убивай. Она — стерва. И этих двоих мне — веришь? — ничуть не жалко. Они всю жизнь по трупам шли. Из глотки рвали себе все — и звания эти поганые, и деньги.
— Слушай, Стас, — попытался урезонить захмелевшего собутыльника Чулков, — ты в самом деле соображай, что говоришь. Я же так просто ляпнул. Так же все говорят, когда злы на кого-нибудь. Это вообще такая поговорка. Чуть что, «так и убил бы» говорят. А ты сразу…
— Ильич, да что ты гоношишься? Сказал — не выдам, значит, все. Заметано. Я же не без понятия. Ты только звание мне сделай.
— Че-го-о?!
— А что ты удивляешься? Тебе можно, а я чем хуже? Я артист очень даже хороший. Не хуже тебя. Но ты вот-вот будешь народным, а я никто, ничто и звать никак. Неспра-ведли-и-иво!..
— Несправедливо, говоришь? Что ж тут несправедливого? Я пашу, а ты пьешь.
— И ты пьешь.
— Но я главные роли играю!
— И я бы играл, если бы у меня была жена — главный режиссер.
— Так и искал бы себе тоже такую!
— Такую?!. — Провоторов скривил лицо. — Да ни за что!
— А-а… Видишь, ты какой гордый? А я не гордый. Мне сойдет и Мира Степановна. Лишь бы главные роли давала да звания.
— Ты циник.
— Нет, я — артист. Я хочу себе сделать карьеру. И ради этого пойду на все.
— По трупам.
— Да! По трупам! Тьфу, ты… — опомнился Чулков, — опять ты подловил меня. Ну чего ты пристал ко мне с этими трупами? Я без пяти минут народный — и я их буду убивать? Я что — дурак?
— Не-ет, если кто у нас в театре умный, так это ты. Ну и супружница твоя, конечно. Только уж очень она злая у тебя. И как ты терпишь?
— Ничего, ничего, дружище, я еще свое возьму. Я еще главным у вас буду, вот увидишь.
— А мне звание дашь?
— Дам! — решительно произнес Чулков. — Обязательно дам! Ты меня понимаешь. Ты понял, какие муки я терплю.
— Еще бы! Слушай, а может, это Мира?
— Что — Мира?
— Ну… этих двоих… того… А? Узнала, что ты с ними любовь крутил, ну и…
— Не смеши! Мира их обожала! Пуниной раньше моего дала народную. Да и Тучковой документы послала вместе с моими.
— А вдруг Тучковой дали бы, а тебе нет?
Стас Провоторов задал этот вопрос каким-то очень уж трезвым голосом. И посмотрел на собеседника при этом так внимательно, что тот аж побледнел.
— Ты чего? — произнес Захар Ильич враз охрипшим голосом. — Чего так смотришь?
— Так… Смотрю себе. А что — нельзя?
— Да ты не просто смотришь. Ты — с подтекстом. Мол, вдруг Тучковой дали бы, а мне — нет. Вот и мотив. Но дали мне, а не Тучковой. Так что мотива нет. Не убивал я эту дуру. И Завьялова не убивала. И ты не трожь нашу семью! Не провоцируй! Слухи про нас
