кофе. – Чего это, Константиныч, ты кофейку не пьешь? Пей, очень полезно для здоровья! Да и вжался ты в кресло весь как-то. Расслабься, чего такой напряженный? О Маше думаешь? Так тут не заморачивайся, Константиныч. Одна была, другую найдешь. В Москве этого добра хватает. Свое удовольствие ты еще получишь. И не раз.
– Не могу, Григорий Валерьевич. Не могу. Самому не по себе, что так получилось, – оправдывался Мячиков, видимо в какой-то момент подумав, что так, пожалуй, спасет свою шкуру. Сохранит должность, да и выкрутится как-нибудь. – Я думал, Фитиль справится. Он же никогда не подводил, вы же знаете, Григорий Валерьевич.
– А ты на что?! – Лялькин поставил чашку на поднос так резко, что кофе едва не расплескался. – Кто должен был проконтролировать? А кто теперь будет подчищать? Я, что ли? Или, может, мне принять требования митингующих и этого психопата музейщика Тихого?
Мячиков опустил глаза, нижняя губа подрагивала, он, словно готовился пустить слезу и уверить Лялькина, стоя на коленях, в своей необходимости.
– Тихого уже нет, Григорий Валерьевич. А в остальном – виноват! Признаю!
– Мне от твоего признания как с козла молока! Лучше бы дело сделал! Уже бы и стройка шла! – строго осадил его Лялькин.
В кабинете повисла тишина, только слышен был стук настенных часов, да еще Мячиков слышал биение своего сердца и дышал, боясь сглотнуть. В горле, как в пустыне, было сухо.
– Что делать думаешь? – через некоторое время спросил Лялькин, совсем как родитель спрашивает сына. – От твоих действий твоя дальнейшая судьба зависит. Как сработаешь, так и получишь. Ты мой характер, Константиныч, знаешь: второй промашки я не потерплю. Не сработаешь в этот раз – пеняй на себя. Тогда я тебе покажу, как надо работать, только, увы, ты уже результата не увидишь. Памятник тебе гранитный поставим. Да ты пей кофеек, для кого моя птичка старалась? И успокоительное на ночь выпей, а то трясешься весь, а ведь моложе меня годков на пять, и нервная система, значит, должна быть устойчивее.
Мячиков едва не расплескал горячий кофе на брюки и, хлебнув, обжег губы и сильно поморщился, словно полыньи горькой отведал.
– С такими нервами, как у тебя, Константиныч, ни одного дела не сделаешь, – Лялькин вздохнул так, словно и вправду расстраивался из-за слабой нервной системы своего подчиненного. – Ты хладнокровнее должен быть, хладнокровнее. Так что ты собираешься делать?
Мячиков трясся от страха и молчал, как на допросе у следователя. Ничего не мог сообразить, потому что его душил безотчетный страх и в голове засела одна и та же мысль: «Памятник гранитный поставим». Он понимал, что Лялькин не шутит.
– Ну… – поторопил Лялькин, взглядывая на часы. – Я могу уделить тебе не больше пяти минут. А там не обессудь. У меня собрание совета директоров, и я не смогу больше с тобой разговаривать.
– Валить его надо, – прошептал пересохшими губами Мячиков.
– Валить? – словно бы удивился Лялькин. – Уже двоих завалили, а этого, насколько я понимаю, ты еще эффектнее хочешь завалить? Так, чтобы взорвалась мировая общественность? Организовать нам черный пиар, так, что ли?
– Его… его по-другому валить надо, – силился выговорить Мячиков, как будто в одночасье забыл русский язык.
– Ну, завалить всегда успеешь. Ты вначале попробуй, для успокоения совести, последний разок поговорить с ним по-хорошему. Все-таки человек. Жизнь – высшая ценность в наше время. Ты тоже так думаешь, Константиныч? Только не перебарщивай со сладкими обещаниями. Верхняя планка для этого хорька беззубого – пятнадцать штук. Большего за свое молчание он не заслуживает. Кусок поперек горла станет. А если будет отказываться, ты уже принял верное решение.
Мячиков кивнул.
– Значит, на том и порешили, – Лялькин хлопнул ладонью по крышке стола, показывая, что аудиенция закончена. – Только так сработай, чтобы мы чистюлями остались. Пусть твой Фитиль сильно не щебечет. Ты уж проследи за ним. Выполнишь работу, продолжаем работать вместе и этот инцидент будем считать исчерпанным. А если нет… – Лялькин слегка помедлил, словно и сам задумался, а что же тогда будет. – Я твою жену возьму на попечение, за нее ты можешь не волноваться. Ну-ну, не расстраивайся заранее. Жизнь, Константиныч, штука непредсказуемая и увлекательная. Так что бывай! Счастливо! Как выполнишь – доложишь. И главное, в темпе, в темпе.
Мячиков на подгибающихся ногах вышел в приемную, едва не споткнувшись на самом пороге, забыл закрыть за собой дверь, а на немые взгляды присутствующих отвернулся и поспешил покинуть столь негостеприимное место, как кабинет своего шефа.
* * *
Ресторанная зала была задымлена. Сизый дым вился над столом. Никакого шансона, танцев, ярко раскрашенных проституток. Кекс неспешно попивал коньяк с Фитилем. Курили оба взахлеб, еле сдерживая эмоции, один – от захлестнувшего его животного страха, а второй – с досады, что задание не выполнено.
– И как все было? Че, стрелять разучились? Испугались? Или перед ментовскими труханули? Че там за мясобойня была, что один вояка выкосил полбригады и Монгола в ногу ранили? Да и ты что-то со своими пацанами спасовал. Может, он робокоп или терминатор, что его пули не брали?
– Фитиль, не подумай чего! Нас Бекас кинул! Его Монгол пришил за гнилые базары!
– Че кинул, Кекс? Фильтруй свой базар! Вас один вояка на лопатки положил! И телка его с ним осталась! Че ее не забрали? Че ты сам не поехал туда? Че, думаешь, один на весь свет такой? Замены не найду тебе?
– Да че я мог сделать? – Кекс вскочил из-за стола, его подвыпившее лицо раскраснелось еще больше. Рукой он случайно задел бутылку коньяка.
– Сядь! – повысил голос Фитиль. – Че кипиш поднимаешь? Или я фуфло тру, по-твоему? Ты усекаешь, что теперь ты и все твои доблестные пацаны под пятой у этого фраера? Да ему тебя и остальных пацанов как дважды два теперь на парашник отправить. А Монгол смотался как падла последняя! Где он сейчас?
– Не знаю. Телефон молчит. Я пацанов на хату посылал – нет нигде.
– Монгола закрыть. Он мне больше не нужен. Бригадир хренов. На его место Черкиза ставь. Пусть пацанами командует.
– А с этим че делать? С Забродовым?
– В землю закопать, – злобно процедил Фитиль. – Или ты совсем не рубишь? Все тебе по три раза повторять надо?
