пыли все еще прикрывало, к пыли добавлялся дым – остатки разнесенного дома-цитадели горели. Группа благополучно перебежала подворотню, залезла в кучу пустых ящиков, далее через разбитое окно внутрь другого дома… Тимофей полагал, что вот сейчас на немцев налетят, но оказались в длинном темном коридоре, заваленном опрокинутой мебелью и бесчисленными корзинами. Немцев не было, в одной из комнат кто-то оглушенно стонал и невнятно молился-ругался…
Дальше, дальше…
Передохнули в полуподвале. Фонарик у Тимофея не зажигался, наверное, контакты от встряски отошли. От бега и контузий упарились, Тимофей сбросил шинель, ощупью сел, посадил раненого. Опытный Сречко нащупал бутыль – то ли винцо слабенькое, то ли компот консервированный, пилось приятно. Дали запить радисту пилюли – после ранения и нервно-боевых напряжений они очень помогали, как заверил старший лейтенант Земляков, выдававший медикаменты.
– Что далье? – спросил югослав, когда ковырялись с фонариком.
– Понятно что. Вылезем, осмотримся по обстановке и выйдем на связь, – перечислил порядок действий Тимофей. – Мы где-то у улицы Любицы… Да не гни ты так контакт, сломается.
– Я осторожно, – заверил Сречко. – Мы точно у Княгини Любицы, но южнее. Прва гимназия рядом должна быть.
– Эй, гиды, а со мной что? – подала голос из тьмы рыже-задержанная.
– С тобой ничего, – успокоил Тимофей. – Расскажешь начальству, как со своим полковником встретилась, всякие детали и адреса. Потом решат.
– Вот, оцим-поцим, «они потом решат»?! Это к стенке поставят, что ли?! – заблажила рыжая.
– Да чего тебя ставить? Ты злодействовала и в расстрелах участвовала, что ли? Понятно, за амуры с фашистом медаль не дадут. Ну, так и что… Пойдешь работать. А вообще, я не знаю, я же только сержант, – признался Тимофей.
Помолчали, потом задержанная пробормотала:
– Перестаньте сказать за злодейства. Я в лагерь попала. Случайно. Этот Равенсбрюк, чтоб ему… А там меня на опыты отправили. А потом Генрих себе оставил. Сказал, на его дочу похожа.
– Вот фашист. Дочь, понимаешь ли, на матрас тянет. А ты тоже хороша, – справедливо сказал Шелехов.
– А что мне было, подорваться, как той бомбе?! Меня глянули – все, шею мой, иди досюда, – со слезами, надо думать, наработанными, вспоминала Лизавета.
– Ты одесская, что ли? – спросил Тимофей, ставя батарею на место.
– С чего вдруг одесская? Я вообще не русская. Просто мамка так говорила, – пояснила рыжая и зажмурилась, поскольку упрямый фонарик наконец зажегся.
При свете подвал стал теснее. Тимофей посветил на радиста – тот был бледен, но в порядке. Наверху периодически громыхало – видимо, бой продвигался. Куда сейчас идти? И не лучше ли остаться на месте и подождать, пока свои не подойдут? Жратвы маловато, но так-то вполне вариант.
Размышляя, Тимофей продолжил светскую беседу: все сказанное рыжей задержанной сгоряча и необдуманно, вполне может пригодиться позже. Лизавета по первому взгляду девка неплохая, но с характером. Упрется – потом на допросах горя сполна хапнет.
– Одесские словечки чувствуются. Если не ты, значит, родители в Одессе уж точно не чужие.
– Я вас умоляю. Понятно, мамка в Одессе бывала, мне рассказывала. Но сама она не оттуда, – пояснила рыжая.
– А откуда? Ты на чешку похожа, – сказал Сречко.
– Может, и похожа. Но мамка не чешка была. Из города… на «В» он как-то, точно не помню, – отперлась хитрая задержанная. – Мы по всей Европе ездили: Неаполь, Париж, Вена, Лугано – все даже уже и не вспомню.
– Надо думать, все языки знаешь? – восхитился Тимофей.
– Все не все, а что-то знаю. По детству само запоминается. Только вы мне шпионство не шейте. Мамка всегда принципиально вне политики была и меня тому учила.
– «Не шейте»… Уголовницей твоя родительница была, что ли? – проворчал Шелехов.
– Сейчас как бахну из нагана, вообще безрукий будешь! – пообещала дочь аполитичной уголовницы. – Мамка хорошей была, пачкать никому не позволю!
– Не шуми, он не со зла. Просто непонятно, – сказал Тимофей.
– Да что тут непонятного, штоб вы сдохли? Революция, мамочка одна, как тот ваш перст, без семьи и родных. Закрутило… С красными была, потом наоборот. Кидала жизнь, как хотела. Из Одессы в Константинополь, кажется, уплыла.
– А отац кто был? – поинтересовался Сречко.
Рыже-задержанная помолчала, потом со слезами в горле спросила:
– Ты, сербская рожа, что, меня допрашивать вздумал? Да еще самым хамским образом. Эй, сержант, он какое право пытать имеет?
– Да какой допрос, так просто…
Тимофей почувствовал, что что-то не так, потянулся к автомату, но было поздно. От прохода ударил луч фонаря, кто-то цыкнул зубом и негромко сказал:
– Сидеть! Руки фферх!
Тимофей зажмурился от слепящего луча и медленно поднял руки. Свет резал глаза, но очертания поганой каски можно рассмотреть. И ствол ручного пулемета, направленный прямо в живот. Немцы. Да как же они смогли так тихо подобраться?!
Соображать нужно было мгновенно.
Тимофей подскочил, выше задрал руки и перепуганным шепотом заорал:
– Нихт шиссен! Нихт коммунист, нихт юде! Не стреляйте! Нихт шисс…
На миг удалось уйти лицом от слепящего луча, разглядеть. Пулеметчик сидел в распахнутой двери, опершись о пыльный сундук, рядом автоматчик со штурмовым наготове, еще один, без шапки, светит и целится из пистолета…
Опергруппе хвататься за оружие было поздно. До автоматов не дотянуться, пистолет за пазухой, но до него – как до того непонятного Лугано. Сречко вообще спиной к двери сидел. Прошляпили.
– Ихт шиссен!
– Не орать! Фройляйн? – Фриц стволом пистолета поманил рыжую. – Спокойно идти до нами.
– Идем, идем! Мы же всегда… Хайль Гитлер! Уже идем! – заверил сержант Лавренко, панически широко раскидывая руки и заслоняя остальных.
Тимофей чувствовал, как напрягся Шелехов: у радиста под курткой на ремне две намертво прикрученные лимонки. Вообще-то они для того, чтобы вместе с собой рацию и шифроблокнот рвануть, но тут уж как придется.
Тимофей полуобернулся к своим:
– Не стреляем, идем с геррами солдатами!
Понятно, ряженый сержант, югослав, да и радист в нынешнем положении фрицам без всякой надобности. Девчонка им нужна. Этот, без каски, мелькнул в легковухе у дома полковника – форма общевойсковая, амуницией не обвешан. Но, сука, нюх же у него! Как выследили? Но сейчас стрелять не будут: с такого расстояния – почти в упор – прошьет пулемет товарища Лавренко, а за ним хоть двух девиц ставь, и их поубивает. А фрицы с рыжей очень-очень хотят поговорить…
Краем глаза Тимофей видел девчонку – та была бледна как мел. Оно и понятно: кроме предчувствия мучительной «беседы» приходится еще и второй раз за сутки руки задирать. Она с гонором, не любит руки поднимать. С подолом попривыкла, бедняга, а это иное…
– Уже идем, герр офицер! – лепетал Тимофей, топчась на месте. – Все идем с господином офицером! Нихт
