эту теплую, надушенную руку.
— Я приеду, если успею, завтра на вокзал, — обещает Ривуар.
Она улыбаясь, кивает:
— Но вы, конечно, не успеете.
Снова шуршанье шин и поклоны деревьев. У Ривуара веселое, злое лицо, он наслаждается свободой, прохладой.
— Было ужасно жарко. Как мы быстро удрали… Знаете, Тереза не будет спать всю ночь. Но женщины никогда не понимают, они навязчивы, они бестактны, они ревнивы. И почему они так легко, слишком легко влюбляются, а не умеют легко разлюбить? Каждая хочет быть единственной, с каждой — навеки.
Ривуару хочется поговорить о любви, о своих успехах и поклонницах. Сейчас Люка могла бы многое узнать — он еще ничего не скрывает от нее, он еще откровенен, они еще не съели вместе пуда соли, того пуда, после которого съевшие его вместе уже совсем не видят друг друга, совсем не слышат, совсем не понимают. Нет, сегодня только первый день, сегодня все видно, слышно, понятно. Видно на годы назад. Если позволить ему рассказать его прошлое, можно увидеть и всех женщин, которые любили его, которых он любил, услышать все нежные слова, сцены ревности, крики. И понять, как и за что он любил. И главное — узнать, может ли он любить ее, Люку? Да, ему хочется поговорить о любви. Он неосторожен, он, может быть, скоро пожалеет об этом. Лучше этот разговор отложить на завтра, на послезавтра, на потом, на после конца. Потому что конец, какой-нибудь конец наступит же в их отношениях. Ему хочется поговорить о себе, о любви. Этот разговор, как клубок шерсти, катается в воздухе, разматывая длинную нить. Конец нити вьется перед Люкой, его легко схватить, легко прикрепить каким-нибудь «Вы ее любили?», «Как долго это продолжалось?», закрутить за самый банальный вопрос, и весь клубок, который только этого и ждет, размотается быстро и мягко. Но ей рано знать все это, ей сейчас хочется говорить и слушать не о нем, а о себе, не о прошлом, а о будущем, она не ловит хвостика клубка, и клубок, покатавшись между ней и Ривуаром, выкатывается в окно. Случай навсегда потерян: то, что она могла узнать сейчас о нежности и жестокости Ривуара, она не узнает никогда.
— Вы действительно уверены, что я стану знаменитостью?
Кроме любви, существуют и другие темы, менее, конечно, подходящие для ночи и поездки вдвоем, но о кинематографе, о своей работе он может говорить всегда. Она расспрашивает его о «звездах», которых он вывел в «звезды»: кто они были, как он открыл их? На «открывание звезд» у него особенный нюх, особый талант. Он видит в людях самую сущность, солнечное сплетение, нервный центр. Так было и с ней. Он понял ее оттого, что она плакала, слушая пение. Если бы не эта слеза, он не был бы уверен в ее таланте, в ее карьере. Люка морщится, она хочет забыть об этом. Эта слеза — единственное маленькое пятнышко на ее чистом новом счастье.
— Через год вы будете знаменитой — одной моей фильмы хватит, чтобы вас рвали на куски. Все ведь знают, что у меня острый глаз и удачная рука. Те, кто начинал со мной, взбирались на лестницу славы. Все.
Люка слушает. Только бы он говорил еще, еще, о славе, о карьере… Они едут теперь по версальской дороге, Люка поднимает голову и видит над собой два черных дерева, растущих на насыпи, под которой проходит дорога. Как тихо, как грустно они стоят, совсем как деревья на могиле. Но они уже проехали, и теперь над головой только небо и звезды.
— Я хочу пить, — говорит Ривуар, — а вы?
— Я тоже.
Ведь он ждет от нее, чтобы ей хотелось пить. Они въезжают в какие-то ворота, выходят из автомобиля.
— Вы уже бывали здесь? — спрашивает он, и она кивает.
Зачем ему знать, что она нигде не бывала? Они спускаются в сад, они садятся в низкие складные кресла. Внизу блестит вода, темнеют цветы, и большие бархатные крылья мельницы неподвижно приклеились к звездному лакированному небу.
— Хотите шампанского?
Она опять кивает, но, конечно, она не хочет шампанского, она вообще ничего не хочет, кроме того, что уже есть. И все-таки, несмотря на то что она ничего не хочет, впервые за свою жизнь и, может быть, именно из-за этого с каждым часом становится все лучше. Может быть, и от шампанского еще увеличится счастье? Она пьет шампанское. Вкуса по-прежнему нет, но пузырьки газа щекочут нёбо.
— Как вы забавно морщите нос. Когда вы будете крутить[14], не забудьте так морщить нос, если придется пить шампанское.
Да, от шампанского становится еще лучше. От шампанского все удваивается: с ней рядом сидит не один, а два Ривуара, и мельниц две, и счастья два, и два сияющих будущих. Но объяснить это трудно, она даже не пытается, она смотрит на свое удвоившееся богатство со смутной надеждой. Может быть, оно еще и утроится? Он наливает ей еще стакан. Он не знает, что она пила шампанское, и то не больше стакана, только на Новый год, он не замечает, что она пьяна. Нет, она не пьяна, и Ривуар один, он наклоняется близко, обнимает ее очень неудобно и тесно. Ей кажется, что ей на голову надели черный мешок, что ее тащат за ноги куда-то вниз, должно быть топить, но страха нет, и счастье тоже не пугается, оно здесь. Люка шумно переводит дыхание, она смотрит в светлые, сияющие глаза Ривуара.
— Совсем маленькая, — говорит он, — даже целоваться еще не умеет.
— Я не маленькая, — она немного обижена, — я не хочу, чтобы меня топили, — объясняет она.
Он не спорит, он принимает ее объяснение. Лакей приносит еще бутылку, и надо снова пить, и опять ей надевают на голову черный мешок, но ее не топят. Никто не собирается ее топить.
— А теперь поедем ко мне, — говорит Ривуар.
— Теперь? Ночью?
Она качает головой. Она не все понимает, но она знает, что ехать не надо.
— Нет. Я хочу домой.
И он не спорит, он соглашается:
— Хорошо, тогда следующий раз. Решено, следующий раз.
Она тоже не спорит. Он помогает ей взобраться наверх, в гору, к автомобилю, в гору, будто к славе. Он помогает ей сейчас, он поможет ей потом. Она сидит в автомобиле, холодный ночной ветер дует ей в лицо. Нет, она не пьяна, она все видит, все понимает: и свое счастье, и дорогу домой. Послезавтра, в пятницу, она придет к нему утром, он повезет ее в студию сниматься. Она совсем не
