не знаешь.
— Может быть, ты уже сдаешься? Ребята, она уже не хочет спорить.
— Нет, хочу, буду, — сказала я со злостью. Я в самом деле рассердилась на Владика и боялась за Анатолия Васильевича. Конечно, этого жука ему не определить.
— Ну что ж, прогуляешься к доске, а жук называется… Нет. Ребята, название этого жука связано с луной. Все слышали? Запомните — с л у н о й…
Он убрал коробки в парту.
На следующем уроке, едва Анатолий Васильевич зашел в класс, Владик поднял руку.
Анатолий Васильевич не заметил руки, проверяя по списку весь класс, и только когда дошел до фамилии Владика, вдруг спросил:
— Почему ты не был на экскурсии?
Владик поднялся с ленцой, постоял, как бы обдумывая ответ, потом сказал:
— У меня нет резиновых сапог и, кроме того, ужасно болела голова.
— Мигрень? — осведомился учитель.
— Возможно, — еще изысканнее ответил Владик.
— Ну что ж, садитесь, раз мигрень, — сказал Анатолий Васильевич. — А вообще-то мигрень болезнь дамская.
— Простите, — сказал Владик, не садясь. — Я вот тут принес жуков… Не могли бы вы их определить? Я собираю жуков, а названия не знаю…
— Где они? Неси сюда, — сказал учитель.
Мы замерли. Установилась такая тишина, будто Владик нес к столу бомбу и все ждали взрыва.
Анатолий Васильевич взял первую коробку и, едва взглянув, сказал:
— Это довольно обычные жуки — плавунец окаймленный и серый сосновый дровосек.
— Ха! — вскрикнул кто-то, может быть Чубик.
Анатолий Васильевич непонимающе взглянул. «Что такое?» — было в его глазах. Но мы молчали, и, кажется, он понял, особенно когда посмотрел в мою сторону. Наверное, мои глаза говорили больше, чем нужно. Я действительно «дрожала»: переживала, болела, и вовсе не за себя — за него, за учителя…
Он пожал плечами и взял другую коробку. Взгляд его стал внимательным и сосредоточенным. Медленно повернув коробку с жуком так и сяк, он спросил у спокойно стоящего Владика:
— Где же ты его взял?
— Поймал летом.
— Здесь?
Владик кивнул.
— Значит, здесь?
— Да, — слегка розовея, подтвердил Владик.
Учитель еще раз взглянул в коробочку, потом подал ее Владику и сказал:
— На, возьми и никогда больше меня не обманывай… Жук этот — лунный копр. Встречается на юге, в степи. Таких жуков известно два вида: коприс лунарис — вот этот — и коприс испанус — копр испанский. Они…
Он не закончил, потому что класс взорвался аплодисментами и криками. А Владик медленно пошел к выходу.
— Вернись, — сказал Анатолий Васильевич. — Я не знал, что ты так любишь биологию…
ЮНОНА
Олег попал под машину. Он и сейчас не знает, как это получилось. Переходил улицу, загляделся, даже вроде бы видел этот мчащийся грузовик, видел и думал: «Он едет по другой стороне, меня не заденет…» А может быть, это теперь так кажется. А потом была ужасная внезапность падения, визг тормозов, его сопротивление, которым он пытался одолеть нечто накрывшее его, вырваться из-под мнущего тяжелого железа, и была толпа, обступившая его.
Всплеск боли ударил, точно черная волна.
Очнулся на твердом столе, под невыносимым светом ламп и помнил: что-то говорил врачам, громко и убедительно — может быть, просил, или извинялся, или добивался ответа.
А новым пробуждением было: палата, заставленная койками, белые занавески, глухая неподвижность тела, лицо мамы, совершенно изменившееся, старое, с запекшимися губами, и желание пить, пить, пить как можно больше, холоднее, — жажда жгла непрестанным ровным огнем. Спустя два месяца, в гипсовом корсете, он лежал дома — обе ноги неподвижны, ничего не чувствуют, кроме слабенькой зудящей боли, и, когда он стаскивает одеяло, вглядывается в синие безжизненные кончики пальцев, выставленные из гипса, ему кажется, что это вовсе не его пальцы, хотя разумом он понимает — его, конечно, чьи же еще… Пальцы не шевелятся, как ни пытается он это сделать, они не подчинены ему, безучастно синеют из гипса.
Конечно, он верил, что ноги оживут и пальцы тоже. Так говорили врачи, они навещали часто, и сестры, которые делали перевязки. Он уже притерпелся в своем новом неподвижном положении, научился подтягиваться и приподниматься, поворачиваться на полубок, двигать лопатками и мышцами спины, чтобы не долежать до пролежней, научился еще многому такому, о чем никогда не подумал бы раньше, как не думает здоровый человек, да еще молодой — Олегу было пятнадцать, — о тех тысячах больных, лежащих где-то в душных палатах, прикованных и забинтованных, и хорошо еще, если есть у них надежда подняться. Такая надежда у Олега была, но ее все время сбивали, атаковали другие противные и тяжелые мысли. Особенно тяжело было по ночам, когда ему не спалось, а в ногах то ли перед плохой погодой, то ли перед ухудшением поднималась ломучая, едкая боль.
Впрочем, если б Олег совсем уверенно знал, что ноги уцелеют, а раздробленные кости срастутся, что опять он будет ходить, даже без костылей, сам, свободно, ему все равно не было б легко…
А он лежал и думал: это началось не нынче, не в девятом классе, а в прошлом году, в последней четверти…
В последней четверти, в апреле, в классе появилась новенькая — девочка из Краснодара со странным, никогда еще никому не встречавшимся именем. Ее звали Юнона. Юнона, помимо странного имени, обладала и еще каким-то волшебным свойством, потому что, как только она появилась, Олег перестал смотреть в сторону той парты, где сидела бронзоволосая задавала Светка Приставкина. На Светку нельзя было не смотреть: каждый день приходила она в школу в другом платье, форму не носила, несмотря на все приказы Веры Константиновны, и директора, и дежурных, Светка щеголяла в лакированных сапогах, в длинном пальто-шинели, искусно подвивала волосы, говорили, что ее от школы провожают офицеры и курсанты военного училища. В общем, куда косился Олег, туда же поглядывали и другие мальчики их класса, кроме одного-двух. Не обращал внимания на Приставкину Юра Сурганов, моделист, отличник, человек всегда чем-то углубленно занятый, знающий что-то такое свое, и еще был Леша Поляков — мальчик, который неизвестно как дошел до восьмого класса, ибо, кроме сплошных двоек, ничего у него никогда не было по всем предметам. Да он и не учил никогда ничего. Никогда не было слышно, чтобы Поляков о чем-нибудь говорил или что-нибудь отвечал. Учителя, отчаявшись добиться хотя бы одного слова, оставили Полякова в покое, и он сидел один на задней парте в правом ряду, смотрел в окно и, раскрыв рот, поигрывал ногтями пальцев на зубах. Что видел там Поляков, кроме ветхих домишек, тополей, укатанной дороги
