— Кто? Я? — удивился Жданов.
— Ты. Мало мы на своем веку от своих отцов и от самих себя отрекались. Нет уж, пока мы нашу вину и нашу славу на себя не примем, ничего у нас не получится.
— Не нашу — их вину! — не согласился Жданов.
— Нашу, Миша, нашу. Наша общая это беда. Не их, не твоя, не моя — НАША. Не надо делить. Надо исправлять, работать.
— А я не хочу с ними работать! Я им не верю.
Седов неожиданно направился к Жданову, подошел вплотную, замахнулся, чтобы ударить, но не ударил. Лицо его задрожало, задергалось, он всхлипнул и, уткнувшись в плечо подоспевшей Тамары Леонидовны, тяжело по стариковски разрыдался. Тамара Леонидовна увела его в угол, усадила, налила воды, стала успокаивать как ребенка, поглаживая по спине и по голове. Все молчали, словно прислушивались к чему-то.
— Включи связь, Иван, — неожиданно сказал Кураев. — Они должны уже улететь.
— Подержи, — передал Иван ружье Жданову и вышел в приемную. Немного погодя раздалось сразу несколько звонков. Трубку со стола Кураева взял Саторин. Долго слушал, потом осторожно положил трубку на место. С минуту молчал, раздумывая над чем-то.
— Они не улетели, — сказал он наконец. — Валентина приехала в аэропорт и сказала, что ты отменяешь приказ. Дозвониться сюда они не смогли. Бригады увезли в общежитие. Степко, Мороз и Валентина едут сюда.
— Представляю, что здесь сейчас будет… — пробормотал Рохлин.
— Ничего не будет, — успокоил его Саторин. — Со Степко я сам разберусь. Ничего не будет! И ничего не было! Всё в порядке! Все можете быть свободны.
— Как это — ничего не было? — заволновался Стукалов.
— Так! — отрезал Саторин. — Бригады улетят туда, куда им положено по приказу. Значит, нечего поднимать шум, привлекать ненужное внимание. Поддерживаешь, Сергей Федорович?
— Нас всегда нацеливают — меньше шуметь, больше делать, — поддержал Хлебников.
— Делать тоже будем, — пообещал Саторин. Подошел к неподвижно стоящему в дверях Кураеву: — Твою докладную в Совмин затребуем для изучения и принятия мер. Кое-что, возможно, учтем… Со штатами ты прав, пора выдвигать молодых, думающих. По возможности поможем. Что ещё? Взрыв в котловане будем пока считать несчастным случаем. Всего не предусмотришь. Сергей Федорович, отдыхай. В гостинице предупреждены. Я через часик буду. До свиданья, товарищи. Представляю, как вы все устали.
Все нехотя стали расходиться. Но тут раздался ещё один телефонный звонок. Саторин поднял трубку.
— Саторин… Нет, все пока здесь… Тоже… Все всё знают. Лично я хочу тебя поблагодарить. Не просто спасибо, а огромное спасибо. Ты спасла не только его, ты все спасла. Если он этого не поймет, он дурак из дураков. Где ты? Зачем?.. Давай потом, Валюша? И поговорим, и поплачем. Мы все сейчас чертовски устали. Да нет, я все понимаю… Может, не надо все-таки? Ну хорошо, хорошо, я включу… — Повернулся к Кураеву: — Где тут у тебя селектор включается?
Кураев не двинулся с места. Тамара Леонидовна быстро прошла к его месту за столом и включила селектор. Стали слышны трески помех, какой-то гул, невнятный шум огромного ночного пространства. Саторин подошел к Кураеву, тихо сказал:
— Она в диспетчерской. Хочет тебе что-то сказать. И чтобы все слышали… По-моему, ты должен поехать к ней. Она плачет.
В это время по селекторной связи послышался искаженный расстоянием и помехами голос Валентины.
— Я знаю, ты меня сейчас ненавидишь. Хотя нет… Ты и не думаешь сейчас обо мне. Лихорадочно ищешь выход — сделать что-нибудь, исправить то, что натворила эта… Ну, в общем, я… Натворила! Я им только сказала, что ты просил их вернуться. Не приказал, а просил. Что у тебя сейчас безвыходное положение. Они поверили. Понимаешь? Все сразу поверили, что у тебя безвыходное положение. Ни один не сказал: «Быть не может!» Тебе это не кажется странным? Что именно сейчас так? Раньше, когда тоже всякое такое было, говорили: Кураев справится, сделает… А сейчас, когда всё вроде бы должно меняться к лучшему, никто не верит, что ты справишься, что всё «по уму будет». И я тоже не верю. Поэтому полетела сломя голову к ним. Спасать тебя.
Её голос неожиданно зазвучал очень отчетливо, медленно, грустно. Помехи вдруг исчезли.
— Ха-ха-ха… Вот и Николай Александрович говорит: «спасла». Благодарит. Остальные, конечно, благодарить не будут. Им твое спасение ни к чему.
Ты знаешь, я никогда не вмешивалась в твои дела. Ты меня приучил: это слишком сложно и трудно. Если не разбираешься, лучше не лезь. А я вот полезла и, кажется, сломала себе шею. Ты всегда берег меня, боялся, что не пойму то, что, оказывается, очень несложно понять. То, что ты никому сейчас не нужен, кроме меня и Катьки. Всем остальным ты только мешаешь. Всем.
Мне многие бабы завидовали — такой мужик!.. Видели бы они этого мужика, когда он приезжает ночью домой! Другие уже по третьему сну видят, а он приезжает… Или не приезжает совсем. Лицо мертвое, голос мертвый, руки холодные, ничего не ест. Пьет только кофе. А потом не спит до утра. Глаза закроет, а сам не спит. В шесть утра на ногах… Недавно Катька к нему подошла, спрашивает о чем-то, а он сморит на неё, словно понять не может — кто это? Я всю ночь проревела — никогда не видела тебя таким… Обреченным. Ну вот, нашла наконец слово… Я же специально придумала тебе бабу, к которой тебя ревновала. Валила на неё твою усталость, невнимательность. Что неделями ласкового слова не скажешь. Только вот сегодня… Как я была счастлива…
Не о том я все время, не о том… Я все продумала. Мы с Катькой пока к Солодовым переберемся. У них квартира пустая. Поживем там… Я все продумала. Ты меня сейчас ненавидишь. Думаешь, как все исправить. Думай, исправляй, если сможешь. А когда поймешь, что все бесполезно… Когда тебя накроет с головой, вспомни, что мы у тебя есть, мы тебя любим. Ну вот, кажется, все… Прощай.
Связь оборвалась. Некоторое время все сидели молча. Первым к выходу направился Хлебников. Задержался в дверях около неподвижного Кураева.
