короткое Тисово слово:
– Совсем наша, шакалёнок. Совсем наша.
И если бы не горячий ком, отчего-то подступивший под горло – смех ли, слёзы, или нечто совсем другое, для чего у Пенни-Резака нет никакого названия – она бы ответила: «А вы – мои».
* * *
Радио здесь работает не в пример чище, чем на прежнем месте. Включают его ненадолго, а то костлявые знай залипают, вслушиваясь в отзвуки огромного рукотворного мира и напрочь забывая о своих делах. Ну, если передают какую-нибудь песню Падмы, то не грех и залипнуть; Пенни твёрдо собирается при любой хорошей возможности раздобыть себе фанатскую футболку с Падминым портретом, хотя даже не имеет понятия, какое же там лицо принадлежит этому вынимающему сердца голосу. Разве что со скупых нежных слов Аспида – «бесцветный, что твой глист в спирту» – чёрт знает что можно себе вообразить. Только Пенни уверена – узнает. Нутром узнает.
Именно по радио, из какой-то коротенькой новостной сводки, Штырь-Ковали узнаю́т: верно, Аспид там у себя в Аргесте время даром не терял, по сиреньему-то вопросу. Запустил свои руки – аж под самый Холлбург. Сама Пенни бы как есть мимо ушей пропустила: «Управление расследованиями, бла-бла-бла, отдел нечеловеческих рас, бла-бла-бла, начало масштабную проверку в отношении», – скучища. А вот Морган со Штырём враз уши навострили.
– Однажды я Ублюдка побил, – улыбаясь, говорит Тис. – Но никогда и в башку не приходило, что я на словах его переиграю. А оно даже приятнее. Слышишь, ежовая морда?
Строго говоря, Рэмс как раз уже намыливает подбородок, чтобы расстаться со щетиной, но от звания «ежовой морды» он и не думает отругаться.
– Ну а то, – немного невнятно отвечает он. – Знатно ты подцепил старину Аспида.
– С этой местью он управится лучше меня, – Штырь пожимает плечами.
Пенни как раз учится у Штыря хитро оплетать шнуром ножевую рукоятку – ей хочется, чтобы получилось красиво. Не дрогнет рука, не упустит гладкий нейлоновый паракорд. Пусть и захлестнуло солнечным тайным жаром посреди прохладного утра – ай да старшак!..
* * *
Наверное, мало кто из людей, знающих об орках лишь понаслышке или из какого-нибудь жутковатого кино, мог бы в это поверить: с самого предзимья иные костлявые балуются – читают ватажкой какой-нибудь старый учебник или книжку, из тех, что Коваль натащил. Морганова Руби считается в клане умницей: половину учебников уже назубок знает, как будто они забава, а не страшная тягомотина. «Если с этой зимовкой дело сладится удачно, – говорит Коваль, – глядишь, желающим можно будет попробовать сдать экзамены…»
Не то чтобы Пенни была в восторге от такого поворота, но Ёне идея нравится. Любит он математику. На задачку кидается, будто в драку. Ещё, показывая руками, объясняет: как всё отнять (руками загребает к себе), как сложить (в кучу), как поделить (на несколько маленьких воображаемых кучек) и даже как умножить (снова загребающее движение).
То ли азарт у Ёны заразительный, то ли теперь, когда никто не стоит над душой, не ругается, не торопит и не заставляет, Пенелопа тоже иногда включается в эту орчью игру со школьной людской наукой. Может, не такая уж она и трудная. Может, не такая уж Пенни и тупая.
– Ух, погоди, Резак, чуть башка не лопнула, – смеётся Ёна после одной особенно заковыристой задачи про какие-то бестолковые поезда.
Как же всё-таки хорошо сидеть рядышком в тепле орчьего дома, при мягком очажном свете. Мяша-беломордая щурит зелёные глазища. Трои Штырь-Ковалей, которым наука сегодня надоела раньше, чем Ёне, тишком играют в карты, а нэннэчи Сал плетёт у себя в уголке очередной тесёмник под длинную песню про красивый домик, где жили рыбаки – дела там у этих рыбаков уверенно сворачивают в сторону триллера, как это обычно и происходит почти во всех бабушкиных песнях.
– Рэмс Коваль рассказывал, у них в городе на зимневорот маляшки и молодь рослая рядятся кто во что горазд и ходят по домам, сласти клянчат, – вдруг говорит Ёна. – Так я чего думаю: обряжусь в человека и тоже пойду попробую. Если ты со мной. В одиночку, знаешь, боязно соваться.
– И как же ты – в человека?..
– Ну, как… бородищу сделаю с рогаткиной шкуры – там как раз, где горло, волосья такие длинные, – а на уши шапочку натяну.
– Ещё брови углём себе нарисуй, – советует Пенни. – Вылитый человек получишься.
– Так и сделаю! А ты?..
Пенни задумывается.
– А я тогда вокруг глаз сажей черноту наведу и нос помажу, за черепок сойдёт.
– У Моргана спроси, может помнит, как под черепок разукрашиваться. В его клане так делали – на бой и на рожания…
* * *
«Если бы кому-нибудь на свете взбрело бы в голову написать обо мне книжку, или кино сделать, вот получилась бы ерунда», – мысли Пенни-Резака текут медленно и легко.
В самом деле, ничего такого, что меняло бы судьбы мира.
Ни битв, решающих историю целого царства.
Ни избранной героини, обладающей могущественными и тайными силами – или хоть красивой.
Ни страстей каких-то бешеных, на разрыв аорты, как это в некоторых книжках бывает.
Ни даже великих мыслей, чтобы потом обмозговать их как следует на досуге и от того сделаться лучше, умнее и добрей.
(А занавеску всё-таки надо будет достать ещё одну. О малом доме с колокольцами у входа, конечно, рано ещё и думать, а вот полотнище бы – нам с Ёной типа было бы в самую масть. Ну, время от времени…)
Просто история одного межняка, потерянного и нашедшегося.
Но, может быть, эта история тоже стоит того, чтобы её рассказать.
Как мы поём
1
Горхат Нэннэ, какой из меня старшак.
Решето, расшатанный штырь да пустой мешок.
Если я впереди – так всего на неполный шаг.
Если чую тропу кочевую – на мал вершок.
Если каждый из них,
недобитых,
несёт с собой
Промороженный ужас и лютый голодный вой.
Твои первенцы дети все мы, родная грязь.
Нам идти через все ады
наугад
насквозь,
Огрызаясь и друг за дружку на жизнь держась.
Мякоть,
слякоть,
упрямая орчья кость.
Горхат Нэннэ,
Какой из меня старшак –
лишь бы их сохранить живьём.
Если чуткое ухо склонишь,
послушай,
как мы поём.
2
Мать Криспина, какой же я им старшак.
Абсолютно левый зелёный людской мужик.
Я учился до белых
