никуда не убежал. Он всё так же сидел на корточках в углу веранды, еле заметный в наступающих сумерках, и посверкивал в её сторону большими светящимися глазами.
– Божик-Божик, – мягко позвала женщина, тоже присаживаясь на корточки и протягивая в его сторону руку. – Пойдёшь в дом? Погреешься… Поешь…
– А кто это? – прошептал за её спиной сын, заставив женщину вздрогнуть. Ребёнок в криво застёгнутом пуховичке и валенках замер, с удивлением изучая гостя из-за маминого плеча.
– Это дух умершего младенчика, брошенное божье дитя, – пояснила женщина, с грустной улыбкой глядя на божика. – И я рада, что ты тоже видишь духов, сына, как мы с папой. Но давай тихо – не напугай малыша.
– А он добрый дух? А то мордочка у него какая-то…
– Да с чего ему быть добрым? – вздохнула женщина и снова заговорила медленно и ласково: – Божик-Божик, пойдёшь к нам в дом? Не бойся, маленький! Мы не навредим тебе… Погреешься… Поешь…
Бось не мог ей противиться, потому что она была Большая. И очень тёплая. Он испуганно смотрел на протянутую руку, и всё его естество тянулось к этой ладони, хотя внутренний голос орал: «Беги! Беги прочь!»
Бось качнулся вперёд и задрожал всем телом – ему было безумно страшно. Его трясло, но он всё равно сместился ещё чуть-чуть. И тут же отшатнулся. Тихо заскулил, разрываясь на части от ужаса и надежды.
– Не бойся, маленький, – снова зазвучал ласковый голос. Большая светилась синим светом и желала ему только добра. Он это чувствовал каждой клеточкой тела. Но она же Люд!
Он снова сдвинулся вперёд, скуля и тихо подвывая. Его нешуточно колотило, но как же ему хотелось прикоснуться к этим тёплым пальцам. Бось на коленках подполз ближе, ещё ближе к хозяйке. По грязным щекам сочились мутные слёзы. Он так надеялся, что всё будет хорошо. Наверное, впервые в его жизни у него внутри зарождалась эта надежда.
Через долгие минуты он наконец дополз до женщины, всхлипывая и скуля. Дополз и уткнулся лбом в её ладонь. Замер, впитывая синий свет и тепло. Выдохнул, расслабляясь.
Неожиданно его подхватили на руки и прижали к груди. Накрыли краем мохнатой шубы.
– Замёрз, малыш? – спросила женщина. А Бось ничего не мог ответить, лишь смотрел на неё снизу вверх глазами-фонариками, изредка вздрагивая.
– А чего божики едят? – спросил маленький Люд.
– Сына, открой нам дверь, – попросила его Большая тёплая. – Живей, давай, дружочек.
– Ага! Ма, а чего они едят?
Люди скрылись в доме, унося с собой пригревшегося божика.
А на веранде в углу осталась позабытая жёлтая игла, уже наполовину заметённая снегом.
Последняя песня
Захария Тиххо
Каждая щербатая ступенька подъездной лестницы отдавалась в теле Мирона тяжестью. От предвкушения нелёгкой встречи, от воспоминаний и стыда. Каким дурацким восторженным щенком он был, когда только познакомился с Витом. Сколько раз Мирон взлетал по этой лестнице на одном дыхании, не помня себя от звенящей юности и чувства, что ты делаешь нечто важное.
Вит был учителем Мирона. Мастером. Сенсеем.
Вит показывал ему, как отпускать призраков.
У каждого человека свои таланты. Особенно это очевидно в районе седьмого-восьмого класса школы: кому-то после уроков на спорт, кому-то в художку, кто-то любимец публики и всегда окружён друзьями. То, что оказалось талантом Мирона, он сам долгое время считал проклятьем. Видеть тени на краю зрения, силуэты, которые идут тебе навстречу по тёмной улице, а потом исчезают. Призраки – это случайный набор человеческих черт, которые маскируют дыру в реальности. Вот был кто-то, а потом перестал быть. Осталось эхо, шум, причудливое сплетение костей и мышц, порыва, движения… Почти никто этого не замечает. А Мирон – замечал.
Вит научил его не только замечать, но ещё и видеть. А потом устанавливать связь, дарить потерявшимся душам спокойствие, ощущение приюта. Забирать себе их тоску, их любовь, что угодно, что продолжало держать их в мире. И отпускать на свободу белых птиц.
Это не оборот речи: когда распадался тревожный, истерзанный контур призрака, освобождённая душа становилась белой птицей. Голубем, вороном, чайкой, стрижом… Мирон даже аиста видел как-то раз. Поначалу он пытался гадать, что значит тот или иной вид пернатых, но быстро перестал. Они вскоре улетали, а вот то, что ты взял на себя – оставалось. Точнее, оно таяло со временем, но очень медленно. Так ты и ходил, переполненный чужими надеждами, болью, обидой. Жизнь начинала казаться тяжеловесной, несправедливой. Тебе только четырнадцать, а ты как будто умирал уже трижды, и это только за последнюю неделю. Ну… Зато ты делаешь что-то, чего не может никто другой.
А вот и восьмой этаж, едва-заметно мерцающая лампа, побитая жизнью дверь. Мирон сделал пару глубоких вдохов и выдохов, пытаясь напомнить себе, зачем он пришёл. С «официальной» точки зрения – забрать свою книгу, сборник пьес, который однажды оставил Виту почитать и не успел вернуть до того, как они поссорились. Мирону тогда было лет шестнадцать, и эти многозначительные пьесы современных авторов казались ему очень глубокими и интересными (он даже не был уверен, что они придутся ему по вкусу сейчас, почти десять лет спустя). Вит выразил сдержанный интерес к тому, о чём Мирон постоянно говорил… А юному ученику так страстно хотелось делиться тем, что было ему дорого!
На самом деле, сегодня Мирону было нужно прикоснуться к истокам, чтобы с уверенностью отказаться от них навсегда. Он нажал на кнопку звонка, и что-то глубоко внутри него откликнулось мурашками на резкий звук по ту сторону двери. За ним последовала тишина. Мирон позвонил ещё раз, и ещё. Наконец – шаги, недолгая пауза (Мирон, догадавшись, что на него смотрят в глазок, выпрямил спину и слегка вскинул голову), щелчок замка.
Вит возник на пороге. Круги под глазами, волосы, наскоро собранные в хвост – перец с солью. А ведь ему сейчас должно быть всего немного за сорок. Меланхоличное, вытянутое лицо ничего не выражало. В первое мгновение Мирон решил, что учитель его не узнает, но Вит поскрёб щеку и произнес коротко:
– А, это ты.
Каждый, обладающий талантом отпускать призраков, делал это по-своему. Мирон быстро понял, что ему легче всего даётся прямой контакт. Он брал их за руку. Открывал им объятия. Вит же пел им колыбельные. Негромким хриплым голосом, прикрыв глаза. Нельзя сказать, что у него был большой талант к музыке, но в то же время Мирон не слышал ничего более искреннего. Остальное время Вит был ходячей
